К.Булычев "Умение кидать мяч"

Он коротко позвонил в дверь, словно надеялся, что его не услышат и не откроют. Я открыл. Его лицо было мне знакомо. Раза два я оказывался с ним в лифте, но не знал, на каком этаже ему выходить, и оттого чувствовал себя неловко, смотрел в стенку, делал вид, что задумался, чтобы он первым нажал кнопку или первым спросил: «Вам на какой этаж?»

– Извините, ради бога, – сказал он. – Вы смотрите телевизор?

– Сейчас включу, – ответил я. – А что там?

– Ни в коем случае! Простите. Я пошел. Я только в случае, если вы смотрите, потому что у меня сломался телевизор, а я решил...

– Да заходите же, – настаивал я. – Все равно сейчас включу. Делать нечего.

Мне пришлось взять его за локоть, почти затянуть в прихожую. Он поглядел на тапочки, стоявшие в ряд под вешалкой, и спросил:

– Ботинки снимать?

– Не надо, – сказал я.

Я был рад, что он пришел. Принадлежа к бунтующим рабам телевизора, я могу заставить себя его не включать. Даже два-три дня не включать. Но если я сдался, включил, то он будет работать до последних тактов прощальной мелодии, до слов диктора «спокойной ночи», до того, как исчезнет изображение ночной Москвы и сухо зашуршит пустой экран. В тот вечер я боролся с собой, полагая, что чтение – более продуктивный способ убить время. Я был доволен собой, но рука тянулась к выключателю, как к сигарете. Я обогнал гостя и включил телевизор.

– Садитесь, – сказал я. – Кто играет?

– Играют в баскетбол, – тихо ответил гость. – На кубок европейских чемпионов. Я вам действительно не мешаю?

– Никого нет дома. Поставить кофе?

– Что вы! Ни в коем случае.

Он осторожно уселся на край кресла, и только тут я заметил, что он все-таки успел снять ботинки и остаться в носках, но не стал ничего ему говорить, чтобы не ввергнуть его в еще большее смущение. Гость был мне приятен. Хотя бы потому, что он мал ростом, хрупок и печален. Я симпатизирую маленьким людям, потому что сам невысок и всегда трачу много сил на то, чтобы никто не подумал, есть ли у меня комплекс по этой части. Он есть. Иногда мой комплекс заставляет меня казаться себе таксой среди догов и искать нору, чтобы спрятаться. Иногда принимает форму наполеоновских мечтаний и тайного желания укоротить некоторых из людей, глядящих на меня сверху вниз, по крайней мере на голову. Но я никого еще не укоротил на голову, хотя не могу избавиться от некоторой, надеюсь, неизвестной окружающим, антипатии к родной сестре, которая выше меня и с которой я не люблю ходить по улицам. А вот тех, кто ниже меня ростом, я люблю. Я им многое прощаю.

Когда-то, еще в школе, мой комплекс разыгрывался, выходил из рамок и приводил к конфликтам, которые плохо для меня кончались. Я мечтал стать сильным. Я собирал сведения о маленьких гениях – я вообще одно время был уверен, что гении бывают лишь маленького роста, отчего исключал из их числа Петра Первого, Чехова и кое-кого еще. Я хранил вырезки о жизни штангистов-легковесов и боксеров в весе пера. Я смотрел баскетбол лишь тогда, когда на площадке играл Алачачян – это был самый маленький разыгрывающий в сборной Союза. Но как-то я увидел его в жизни и понял, что он человек выше среднего роста. И перестал смотреть баскетбол вообще.

С годами все это сгладилось. Я не стал гением и понял, что небольшой рост – еще не обязательное качество великого человека. Я бросил собирать вырезки о спортсменах, сильно растолстел и подобрел к людям. Я спокойно смотрел на великанов, понимая, что и у них свои беды и трудности.

– Вот так, – сказал с удовлетворением мой гость, когда центровой югославов промахнулся по кольцу, хотя никто не мешал ему положить мяч в корзину.

В голосе гостя звучало злорадство. И я подумал, что он, наверное, не смог воспитать в себе философский взгляд на жизнь.

Центровой тяжело затрусил обратно, к центру площадки. Бежать ему было трудно, потому что каждая нога его была длиннее и тяжелее, чем я весь. Мой гость усмехнулся. Я лишь внутренне пожалел центрового.

– Курлов, – представился вдруг мой гость, когда югославы взяли тайм-аут. – Николай Матвеевич. Физиолог. Две недели, как к вам в дом переехал. На шестой этаж.

«Теперь хоть запомню, на какую кнопку нажимать, если окажусь с ним в лифте», – подумал я. И сказал:

– А я Коленкин. Герман Коленкин.

– Очень приятно.

Югославы распрямились и разошлись, оставив маленького тренера в одиночестве. Я знал, что это обман. Тренер вовсе не маленький. Он обыкновенный.

Наши били штрафные. Мне интересно было наблюдать за Курловым. Интереснее, чем за экраном. Он поморщился. Ага, значит, промах. Потом кивнул. Доволен.

Между таймами я приготовил кофе. Обнаружил в буфете бутылку венгерского ликера. Курлов признался, что я ему также приятен. Не объяснил почему, я не стал спрашивать – ведь не только сами чувства, но и побуждения к ним обычно взаимны.

– Вы думаете, что я люблю баскетбол? – спросил Курлов, когда команды вновь вышли на площадку. – Ничего подобного. Я к нему глубоко равнодушен. И за что можно любить баскетбол?

Вопрос был обращен ко мне. Глаза у Курлова были острые и настойчивые. Он привык, что собеседник первым отводит взгляд.

– Как – за что? Спорт – это... – ответить было нелегко, потому что к вопросу я не готовился. – Понимаете...

– Сам принцип соревнования, – подсказал мне Курлов. – Азарт игрока, заложенный в каждом из нас?

Я нашел другой ответ:

– Скорее не так. Зависть.

– Ага! – Курлов обрадовался.

– Но не простая зависть. Очевидно, для меня, как и для других людей, спортсмены – воплощение наших тайных желаний, олицетворение того, что не дано сделать нам самим. Наверное, это относится и к музыкантам, и к певцам. Но со спортсменами очевиднее. Ведь никто не говорил и не писал о том, что Моцарту в детстве сказки, что у него нет музыкального слуха, и тогда он стал тренироваться, пока не превратился в гениального музыканта. Так сказать нельзя – здесь талант чистой воды. А вот про спортсмена такого-то вы можете прочесть, что в детстве он был хилым, врачи запретили ему все, кроме медленной ходьбы, но он тренировался так упорно, что стал чемпионом мира по барьерному бегу. Я понятно говорю?

– Дальше некуда. А что вы можете сказать тогда об этих? – Курлов ткнул пальцем в телевизор и залихватски опрокинул в рот рюмку с ликером. Глаза у него блестели.

– То же самое.

– А не кажется ли вам, что здесь все зависит от роста? От игры природы. Родился феномен – два с половиной метра. Вот команда и кидает ему мячи, а он закладывает их в корзину.

Я не согласился с Курловым.

– Такие уникумы – исключение. Мы знаем о двух-трех, не больше. Игру делает команда.

– Ну-ну.

На экране высоченный центровой перехватил мяч, посланный над головами игроков, сделал неловкий шаг и положил мяч в корзину.

Курлов улыбнулся.

– Талант, труд, – сказал он. – Все это теряет смысл, стоит в дело вмешаться человеческой мысли. Парусные суда исчезли, потому что появился паровой котел. А он куда менее красив, чем грот-мачта с полным вооружением.

– Оттого что изобрели мотоциклы и появился мотобол, – возразил я, – футбол не исчез.

– Ну-ну, – усомнился Курлов. Он остался при своем мнении. – Поглядите, что эти люди умеют делать из того, что недоступно вам, человеку ниже среднего роста (я внутренне поклонился Курлову), человеку умственного труда. Они умеют попадать мячом в круглое отверстие, причем не издалека. Метров с трех-пяти. И притом делают маску ошибок.

Говорил он очень серьезно, настолько серьезно, что я решил перевести беседу в несколько более шутливый план.

– Я бы не взялся им подражать – сказал я. – Даже если бы потратил на это всю жизнь.

– Чепуха, – возразил Курлов. – Совершенная чепуха и бред. Все на свете имеет реальное объяснение. Нет неразрешимых задач. Эти молодые люди тратят всю жизнь на то, чтобы достичь устойчивой связи между мозговыми центрами и мышцами рук. Глаз всегда или почти всегда может правильно оценить, куда следует лететь мячу. А вот рука после этого ошибается.

– Правильно, – ответил я. – Знаете, я когда-то учился рисовать. Я совершенно точно в деталях представлял себе, что и как я нарисую. А рука не слушалась. И я бросил рисовать.

– Молодец! – одобрил Курлов. – Спасибо.

Последнее относилось к тому, что я наполнил его рюмку.

– Значит, – продолжал Курлов, – система «мозг-рука» действует недостаточно четко. Дальнейшее – дело физиологов. Стоит лишь найти неполадки в этой системе, устранить их – и баскетболу крышка.

Курлов строго посмотрел на экран. Я понял, что комплексы, которые мне удалось в себе подавить, цепко держали в когтистых лапах моего соседа.

– Ради этого я и пришел.

– Сюда?

– Да. Пришел смотреть телевизор. И теперь я знаю, что могу превратить в гениального баскетболиста любого неуча. Вас, например. Хотите?

– Спасибо, – сказал я. – Когда же я стану баскетболистом?

– Мне нужно два месяца сроку. Да, два месяца, не больше. Но потом не жалуйтесь.

– Чего же жаловаться? – улыбнулся я. – Каждому приятны аплодисменты трибун.

...Я встретился с Курловым недели через две. В лифте. Он раскланялся со мной и сказал:

– Мне на шестой.

– Помню.

– И кстати, в моем распоряжении еще шесть недель.

– Как так? – Я забыл о разговоре у телевизора.

– Шесть недель, и после этого вы становитесь великим баскетболистом.

Прошло не шесть недель, а больше. Месяца три. Но потом часов в семь вечера вновь раздался звонок в дверь. Курлов стоял на лестнице с большой сумкой в руке.

– Разрешите?

– У вас снова сломался телевизор?

Курлов ничего не ответил. Он был деловит. Он спросил:

– Дома никого?

– Никого, – ответил я.

– Тогда раздевайтесь.

– Вы говорите, как грабитель.

– Раздевайтесь, а то стемнеет. До пояса. Да послушайте, в конце концов! Вы хотите стать великим баскетболистом или нет?

– Но ведь это была...

– Нет, не шутка. Я решил эту задачку и дарю вам первому удивительную способность управлять собственными руками. Казалось бы, природа должна была позаботиться об этом с самого начала, так нет, приходится вносить коррективы.

Сумку он поставил на пол, из кармана пиджака извлек небольшую плоскую коробку. В ней обнаружился шприц и ампулы.

– Почему вы не поинтересуетесь, не опасно ли это для жизни? – спросил он не без сарказма.

– Признаться, я растерян.

– «Растерян» – правильное слово. Но, надеюсь, не напуган? Или мне сбегать домой за дипломом доктора медицинских наук? Нет? Ну и хорошо. Больно не будет.

Я покорно стащил с себя рубашку, майку, благо был теплый вечер. Мне тогда не пришла в голову мысль, что мой сосед может быть сумасшедшим, убийцей. Эта мысль мелькнула после того, как он вкатил мне под правую лопатку два кубика раствора. Но было поздно.

– Вот и отлично, – сказал Курлов. – Я уже ставил опыт на себе и на обезьянах. Результаты поразительные. Надеюсь, у вас будут не хуже.

– А что с обезьянами? – глупо спросил я, натягивая майку.

– Ничего интересного для профана, – отрезал Курлов. – У них эти связи функционируют лучше, чем у людей. Тем не менее павиан по кличке Роберт умудрился попасть грецким орехом в глаз нелюбимому смотрителю на расстоянии пятидесяти метров.

– Что теперь? – спросил я.

– Теперь – в Лужники, – ответил Курлов. – До темноты осталось три часа. Два с половиной. Посмотрим, что получилось.

– А уже действует?

– К тому времени, как подъедем, подействует.

В автобусе он вдруг наклонился к моему уху и прошептал:

– Совсем забыл. Никому ни слова. За неофициальный эксперимент с меня снимут голову и степень. Если бы не данное вам слово, человечество получило бы этот дар через пять лет.

– Почему через пять?

– Потому что каждый эксперимент надо проверить другим экспериментом. А тот – следующим. И еще ждать, не получатся ли побочные эффекты.

– А если получатся?

Курлов пожал плечами. Он был великолепен. У него был явный наполеоновский комплекс. Он подождал, пока автобус остановился, спрыгнул первым на асфальт, подобрал с земли камешек и запустил им в пролетавшего мимо шмеля. Шмель упал на траву и обиженно загудел.

– Я вкатил себе эту дозу две недели назад. С тех пор ни разу не промахивался.

Мы отыскали почти пустую баскетбольную площадку. Один щит был свободен, у другого двое девчат перебрасывались мячом, словно не решались закинуть его в корзину.

– Надо раздеваться? – спросил я.

– Зачем? Сначала так попробуем.

Потом я удивлялся, почему за все время пути и в первые минуты на площадке я почти ни о чем не думал. То есть думал о каких-то глупостях. Во сколько завтра утром вставать, надо купить хлеба на ужин, погода стоит хорошая, но может испортиться – вот о чем я думал.

– Ну, – сказал Курлов, доставая из сумки мяч ровно за секунду до того, как я сообразил, что мяча у нас нет.

Я поглядел на кольцо. Кольцо висело страшно высоко. Оно казалось маленьким, и попасть в него мячом было совершенно невозможно. Девушки у второго щита перестали перебрасываться мячом и изумленно глазели на двух среднего возраста маленьких мужчин, толстого (я) и тонкого (Курлов), которые явно собирались заняться баскетболом. Девушкам было очень смешно.

– Ну, Коленкин, – произнес торжественно Курлов, – ловите мяч!

Я слишком поздно протянул руки, мяч выскочил из них и покатился по площадке к девушкам. Я тяжело затрусил за ним. Вид у меня был нелепый, и мне очень захотелось домой. Я начал себя ненавидеть за бесхарактерность.

Одна из девушек остановила мяч ногой, и он медленно покатился мне навстречу. Я сказал, не разгибаясь: «Спасибо», но девушки, наверное, не расслышали. Они смеялись.

– Прекратите смех! – крикнул с той стороны площадки Курлов. – Вы присутствуете при рождении великого баскетболиста!

Девушки просто зашлись от хохота. Курлов не ощутил веселья в ситуации. Он крикнул мне:

– Да бросайте в конце концов!

Этот крик заставил меня поступить совсем уж глупо. Я подхватил мяч, думая, что он легче, чем был на самом деле, и кинул его в сторону кольца. Мяч описал низкую дугу над площадкой и упал у ног Курлова.

– Ой, я сейчас умру! – выговорила одна из девушек. Ей никогда в жизни не было так смешно.

– Если вы будете метать мяч от живота, словно обломок скалы, – строго проговорил Курлов, будто не видел, что я повернулся, чтобы уйти с этой проклятой площадки, – то вы никогда не попадете в кольцо. Прекратите истерику и кидайте мяч. И не забудьте, что я вкатил вам весь запас сыворотки, выработанной в институте за две недели.

Последнюю фразу он произнес шепотом, вкладывая мне в руки мяч.

– Смотрите на кольцо, – сказал он вслух.

Я посмотрел на кольцо.

– Вы хотите попасть в него мячом. Представьте себе, как должен лететь мяч. Представили? Кидайте!

Я кинул и промахнулся.

Девушки обрадовались еще больше, а я почувствовал вдруг громадное облегчение. Вся эта сыворотка и весь этот кошмар – лишь сон, шутка, розыгрыш.

– Еще раз, – ничуть не смутился Курлов. – Уже лучше. И перед тем, как кинете, взвесьте мяч на ладонях. Это помогает. Вот так.

Он наклонился, подобрал мяч и бросил его в кольцо.

Мяч описал плавную дугу, не задев кольца, вошел в самый центр и мягко провалился сквозь сетку.

Почему-то это достижение Курлова вызвало новый припадок хохота у девчат. Но Курлов просто не замечал их присутствия. Он был ученым. Он ставил эксперимент.

И тогда я снял пиджак, передал его Курлову, взвесил мяч на ладонях, совершенно отчетливо представил себе, как он полетит, как он упадет в кольцо, и бросил.

Я никогда в жизни не играл в баскетбол. Я попал мячом точно в центр кольца. Ничуть не хуже, чем Курлов. Курлов догнал мяч и вернул его мне. Я вышел на позицию для штрафного удара и закинул мяч оттуда.

Чего-то не хватало. Было слишком тихо. Девушки перестали смеяться.

– Вот так-то, – сказал буднично Курлов и отбросил мне мяч. – А теперь одной рукой.

Одной рукой бросать было труднее. Но после двух неудачных попыток я сделал и это.

– А теперь бегите, – приказал Курлов. – Бросайте с ходу.

Бежать не хотелось. Я уже устал. Но Курлова поддержала девушка.

– Попробуйте, – попросила она, – ведь вы же талант.

Я тяжело пробежал несколько шагов с мячом в руке.

– Нет, – возразила девушка, – так не пойдет. Вы же мяча из рук не выпускаете. Вот так.

И она пробежала передо мной, стуча мячом по земле.

Я попытался подражать ей, но тут же потерял мяч.

– Ничего, – ободрила девушка. – Это вы освоите. Надо будет сбросить килограммов десять.

Девушка была выше меня на две головы, но я не чувствовал себя маленьким. Я умел забрасывать мячи в корзину не хуже, чем любой из чемпионов мира.

Бегать я не стал. Я просто кидал мячи. Кидал из-под кольца, кидал с центра площадки (в тех случаях, если хватало сил добросить мяч до щита). Девушка бегала для меня за мячом и была так довольна моими успехами, словно это она вырастила меня в дворовой команде.

Вдруг я услышал:

– Коленкин, я жду вас в кафе. Пиджак останется у меня.

– Подождите! – крикнул я Курлову.

Но Курлов быстро ушел. И я не успел последовать за ним, потому что дорогу мне преградили три молодца по два метра ростом и упругий, широкий человек чуть повыше меня.

 

 

  

– Кидайте, – велел упругий человек. – Кидайте, а мы посмотрим.

Из-за его спины выглянула вторая девушка. Оказывается, пока ее подруга занималась моим воспитанием, она сбегала за баскетболистами на соседнюю площадку. Так вот почему скрылся Курлов!

Мне бы надо уйти. В конце концов я был в этой истории почти ни при чем. Но тщеславие, дремлющее в любом человеке, проснулось уже во мне, требовало лавров, незаслуженных, но таких желанных! Сказать им, что я всего-навсего подопытный кролик? Что я не умел, не умею и не буду уметь кидать мячи? И может быть, благоразумие взяло бы все-таки верх и я ушел бы, отшутившись, но в этот момент самый высокий из баскетболистов спросил девушку:

– Этот?

И голос его был настолько преисполнен презрения ко мне, к моему животику, к моим дряблым щекам, к моим коротковатым ногам и мягким рукам человека, который не только обделен природой по части роста, но еще притом и не старался никогда компенсировать это спортивными занятиями, голос его был настолько снисходителен, что я сказал:

– Дайте мне мяч.

Сказал я это в пустоту, в пространство, но уже знал, что у меня есть здесь верные поклонники, союзники, друзья – девушки на две головы выше меня, но ценящие талант, какую бы скромную оболочку он ни имел.

Девушка кинула мне мяч, и я, поймав его, тут же забросил в корзину с половины площадки, крюком, небрежно, словно всю жизнь этим занимался.

И самый высокий баскетболист был разочарован и подавлен.

– Ну дает! – сказал он.

– Еще раз, – попросил тренер.

Девушка кинула мне мяч, и я умудрился его поймать. Забросить его было несложно. Надо было лишь представить, как он полетит. И он летел. И в этом не было ничего удивительного.

Толстый тренер вынул из заднего кармана тренировочных брюк с большими белыми лампасами блокнот, раскрыл его и записал что-то.

– Я ему кину? – спросил высокий баскетболист, который меня невзлюбил.

– Кинь, – согласился тренер, не поднимая глаз от блокнота.

– Ну лови, чемпион, – сказал баскетболист, и я понял, что мне несдобровать.

Я представил, как мяч понесется ко мне, словно пушечное ядро, как свалит меня с ног и как засмеются девушки.

– Поймаешь, – сказал баскетболист, – сразу кидай в кольцо. Ясно?

Он метнул мяч, и тот полетел в меня, словно ядро. И я сделал единственное, что мне оставалось: отскочил на шаг в сторону.

– Ну чего же ты? – Баскетболист был разочарован.

– Правильно, – кивнул тренер, закрывая блокнот и оттопыривая свободной рукой задний карман, чтобы блокнот влез на место. – Паса он еще не отрабатывал. Играть будете?

– Как? – спросил я.

Тренер поманил меня пальцем, и я послушно подошел к нему, потому что он знал, как манить людей пальцем, чтобы они безропотно к нему подходили.

– Фамилия? – спросил он, вновь доставая блокнот.

– Коленкин, – сказал я.

– Вы что, серьезно? – обиделся баскетболист, нависавший надо мной, как Пизанская башня.

– Я всегда серьезно, – ответил тренер.

Как раз в тот момент я хотел было сказать, что не собираюсь играть в баскетбол и ничто не заставит меня выйти на площадку снова. Но высокий баскетболист опять сыграл роль демона-искусителя. Мне очень хотелось ему досадить. Хотя бы потому, что он обнял одну из сочувствующих мне девушек за плечи, словно так было положено.

– Так вот, Коленкин, – сказал тренер строго, – послезавтра мы выезжаем. Пока под Москву, на нашу базу. Потом, может, в Вильнюс. День на сборы хватит?

– Молодец, Андрей Захарович! – воскликнула девушка, освобождаясь из объятий баскетболиста. – Пришли, увидели, победили.

– Таланты, – ответил ей тренер, не спуская с меня гипнотизирующего взора, – на земле не валяются. Талант надо найти, воспитать, обломать, если нужно. За сколько стометровку пробегаете?

– Я?

– Нет, Иванов. Конечно, вы.

– Не знаю.

– Так я и думал.

– За полчаса, – вмешался баскетболист.

– Ой, молчал бы ты, Иванов! – возмутилась вторая девушка. – Язык у тебя длинный.

– А бросок хромает, – уел его тренер.

– У меня?

– У тебя. Коленкин тебе пять из двух десятков форы даст.

– Мне?

– Ну что ты заладил? Пойди и попробуй. И ты. Коленкин, иди. Кидайте по десять штрафных. И чтоб все положить. Ты слышишь, Коленкин?

И тут я понял, что совершенно не способен сопротивляться Андрею Захаровичу. И лишь мечтал, чтобы пришел Курлов и увел меня отсюда. И еще чтобы тренер не заставил меня тут же бежать стометровку.

Мы вышли на площадку. Иванов стал впереди меня. Он был зол. Зол до шнурков на кедах, до трусов, которые как раз помещались на уровне моих глаз.

И я понял, что мне очень хочется, крайне желательно забрасывать мячи в корзину лучше, чем это делает Иванов, который, очевидно, только этим и занимается с душой. Остальное – между прочим. А кстати, что я делаю с душой? Прихожу на службу? Сажусь за свой стол? Нет, выхожу покурить в коридор. Захотелось закурить. Я полез в карман за сигаретой, но мяч мешал мне, и я прижат его локтем к боку. И тут же меня остановил окрик всевидящего тренера. Моего тренера.

– Коленкин! О никотине забудь!

– Не путайся под ногами! – рявкнул Иванов и больно толкнул меня в живот коленом.

Я сдержал стон. Отошел на шаг.

Иванов обхватил мяч длинными пальцами, так что он исчез в них, как арбуз в авоське. Присел, выпрямился и кинул. Мяч ударился о кольцо, подпрыгнул, но все-таки свалился в корзину.

– Плохо, Иванов, очень плохо, – сказал тренер.

Моя очередь. Мяч сразу стал тяжелым, и руки вспотели. Я хотел бросить его небрежно, но забыл мысленно проследить его полет, и мяч опустился на землю у щита.

Девушки охнули. Тренер нахмурился. Иванов улыбнулся. А я решил бороться до последнего.

Больше я не промахнулся ни разу. Из десяти бросков ни разу. Иванов промазал четыре.

И когда мы вернулись к тренеру, тот сказал:

– Вот так, Коленкин. Только чтоб без обмана и увиливаний. Паспорт твой я скопировал.

Почему-то мой пиджак висел на ветке дерева рядом с тренером. Значит, хитрый Курлов вернулся и отдал тренеру мой пиджак. Какое коварство!

– Вот тебе, – продолжил тренер, – временное удостоверение нашего общества. Формальности я сегодня вечером закончу. Вот, держи, не потеряй, официальное письмо начальнику твоей конторы. Сборы двухнедельные. Я думаю, что он отпустит, тем более что ему будет звонок. Твоя контора, к счастью, в нашем обществе.

Я понял, что тренер делил все организации нашей страны по соответствующим спортивным обществам, а не наоборот.

– Вот тебе список, чего с собой взять: зубную щетку и так далее. Труднее всего будет форму подогнать. Ну ничего, придумаем. Разыгрывающего из тебя не получится, малоподвижен. Будешь центровым. – И на прощанье, подталкивая меня к выходу, он прошептал: – Запомни, Коленкин. Ты – наше тайное оружие. На тебе большая ответственность. Зароешь талант в землю – не простим. Из-под земли достанем.

– Ну зачем же так, – сказал я виновато, потому что знал, что он достанет меня из-под земли.

Вернувшись домой, я долго звонил в дверь Курлову. Но он то ли не хотел открывать, то ли не пришел еще. Я решил зайти к нему попозже. Но как только добрался до дивана, чтобы перевести дух, сразу заснул, и мне снились почему-то грибы и ягоды, а совсем не баскетбол, как должно было быть.

Утром я шел на службу и улыбался. Улыбался тому, какое смешное приключение случилось со мной вчера на стадионе. Думал, как расскажу об этом Сенаторову и Аннушке, как они не поверят. Но события развивались совсем не так, как я наивно предполагал.

Во-первых, у входа дежурил сам заведующий кадрами. Шла кампания борьбы за дисциплину. Я о ней, разумеется, забыл и опоздал на пятнадцать минут.

– Здравствуйте, Коленкин, – сказал мне заведующий кадрами. – Иного я от вас и не ждал. Хотя, кстати, как уходить со службы раньше времени, вы первый.

И тут же он согнал с лица торжествующее выражение охотника, выследившего оленя-изюбря по лицензии, и вымолвил почти скорбно:

– Ну чем можно объяснить, что весьма уважаемый, казалось бы, человек так халатно относится к своим элементарным обязанностям?

Скорбь заведующего кадрами была наигранной. Иного поведения он от меня и не ждал. И мне захотелось осадить его, согнать с его лица сочувствующую улыбку, распространившуюся от округлого подбородка до лысины.

– Переутомился, – поведал я, хотя, честное слово, говорить об этом не намеревался. – На тренировке был.

– Ага, – закивал кадровик. – Конечно. Так и запишем. И каким же видом спорта, если не секрет, вы увлеклись, товарищ Коленкин?

– Баскетболом, – сказал я просто.

Кто-то из сослуживцев хихикнул у меня за спиной, оценив тонкий розыгрыш, который я позволил себе по отношению к кадровику.

– Разумеется, – согласился кадровик. – Баскетболом, и ничем другим. – Он посмотрел на меня сверху вниз. – И это запишем.

– Записывайте, торопитесь, – разрешил я тогда. – Все равно завтра на сборы уезжаю. Кстати, я попозже к вам загляну, надо будет оформить приказ о двухнедельном отпуске.

И я прошел мимо него так спокойно и независимо, что он растерялся. Разумеется, он не поверил ни единому слову. Но растерялся потому, что я вел себя не так, как положено по правилам игры.

– Коленкин! – крикнула из дальнего конца коридора Вера Яковлева, секретарь директора. – Скорее к Главному. Ждет с утра. Три раза спрашивал.

Я оглянулся, чтобы удостовериться, что кадровик слышал. Он слышал и помахал головой, словно хотел вылить воду, набравшуюся в ухо после неудачного прыжка с вышки.

– Здравствуйте, – кивнул мне Главный, поднимаясь из-за стола при моем появлении. Смотрел он на меня с некоторой опаской. – Вы знаете?

– О чем?

– О сборах.

– Да, – подтвердил я.

– Не могу поверить, – удивился Главный. – Почему же вы никогда никому не говорили, что вы баскетболист?.. Это не ошибка? Может, шахматы?

– Нет, – сообщил я, – это не ошибка. Приходите смотреть.

– С удовольствием.

Я был совершенно ни при чем. Меня несла могучая река судьбы. Каждое мое слово, действие, движение вызывало к жизни следующее слово, движение, привязанное к нему невидимой для окружающих цепочкой необходимости.

Из кабинета директора я прошел к себе в отдел.

– На кадровика нарвался? – спросил Сенаторов. – Если уж решил опаздывать, опаздывай на час. Пятнадцать минут – самый опасный период.

– А еще лучше не приходить тогда вообще, – добавила Аннушка, поправляя золотые волосы и раскрывая «Литературку».

– Я уезжаю, – сказал я. – На две недели.

– В командировку? – спросила Аннушка. – В Симферополь? Возьми меня с собой, Герман.

– Нет. – Я почувствовал, что краснею. – Я на сборы еду. На спортивные. Готовиться к соревнованиям.

– Ах, – вздохнула Аннушка, – сегодня не первое апреля.

– Глядите, – заявил я, не в силах оттягивать самый тяжелый момент. Ведь эти люди знали меня ровно одиннадцать лет.

Я передал Сенаторову официальное письмо о вызове меня на тренировочные сборы, завизированное директором.

– Так, – пробормотал Сенаторов, прочтя письмо.

За окном на ветвях тополя суетились какие-то пташки, солнце уже залило мой стол, который я давно собирался отодвинуть от окна, чтобы не было так жарко, но мысль о столь очевидном физическом усилии раньше отпугивала меня. Я подошел к столу, поднатужился и отодвинул его в тень.

– Так, – продолжал Сенаторов. – Если бы я что-нибудь понимал.

– Дай сюда, – попросила Аннушка. – Куда его отправляют?

– Тренироваться.

Аннушка хмыкнула, проглядела бумагу и сказала с не свойственным ей уважением в голосе:

– Хорошо устроился.

– Но я не устраивался, – возражал я, чувствуя, как неубедительно звучит мой голос, – они сами меня обнаружили и настояли. Даже шефу звонили.

– Тогда, – Аннушка возвратила мне бумагу, – если не секрет, что ты умеешь делать в спорте? Толкать штангу? Боксировать? Может, ты занимаешься самбо, но почему ты тогда не в дружине?

Я вдруг понял, что помимо своей воли подтягиваю животик и пытаюсь выпятить грудь. И Аннушка увидела это.

– Ага, ты орел, – съязвила она. – Ты собираешься бежать десять километров. Почему бы тебе не признаться товарищам, что у тебя есть знакомая врачиха, которая таким хитрым образом устроила тебе бюллетень в самый разгар отпускного сезона, когда нам, простым смертным, приходится потеть здесь над бумажками?

И я понял, что отвечать мне нечего. Что бы я ни ответил, для них будет неубедительно. И они будут правы.

– Ладно, – кивнул я. – Пока. Читайте газеты.

И то, что я не стал спорить, ввергло Аннушку в глубокое изумление. Она была готова ко всему – к оправданиям, к улыбке, к признанию, что все это шутка. А я просто попрощался, собрал со стола бумаги и ушел. В конце концов я был перед ними виноват. Я был обманщиком. Я собирался занять не принадлежащее мне место в колеснице истории. Но почему не принадлежащее? А кому принадлежащее? Иванову?

Рассуждая так, я выписал себе командировку на спортивные сборы (директор решил, что так более к лицу нашему солидному учреждению), пытаясь сохранять полное спокойствие и никак не реагировать на колкие замечания сослуживцев. Новость о моем отъезде распространилась уже по этажам, и на меня показывали пальцами.

– Защищайте честь учреждения, – сказал кадровик, ставя печать.

– Попробую, – пообещал я и ушел.

Я уже не принадлежал себе.

Я ехал на электричке в Богдановку, так и не застав дома Курлова, и пытался размышлять о превратностях судьбы. В общем, я уже нашел себе оправдание в том, что еду заниматься бросанием мячей в корзину. Во-первых, это никак не менее благородное и нужное народу занятие, чем переписывание бумаг. Во-вторых, я и в самом деле, очевидно, могу принести пользу команде и спорту в целом. Я никак не большее отклонение от нормы, чем трехметровые гиганты. В-третьих, мне совсем не мешает развеяться, переменить обстановку. И наконец, нельзя забывать, что я подопытный кролик. Я оставил Курлову записку со своими координатами, и он мог меня разыскать и контролировать ход опыта. Правда, я вдруг понял, что совсем не хочу, чтобы Курлов объявился в команде и объяснил всем, что мои способности – результат достижения биологии по части упрочения центров управления мышечными движениями. Тогда меня просто выгонят как самозванца, а сыворотку употребят для повышения точности бросков у настоящих баскетболистов. Почему-то мне было приятнее, чтобы окружающие думали, что мой талант врожденный, а не внесенный в меня на острие иглы. Правда, во мне попискивал другой голос – скептический. Он повторял, что мне уже сорок лет, что мне нелегко будет бегать, что вид мой на площадке будет комичен, что действие сыворотки может прекратиться в любой момент, что я обманул своего начальника... Но этот голос я подавил. Мне хотелось аплодисментов.

Тренер стоял на платформе.

– Третий поезд встречаю, – признался он. – Боялся, честно говорю – боялся я, Коленкин, за тебя. У меня два центровых с травмами и разыгрывающий вступительные экзамены сдает. А то бы я тебя, может, и не взял. Возни с тобой много. Но ты не обижайся, не обижайся. Я так доволен, что ты приехал! А ты тоже не пожалеешь. Коллектив у нас хороший, дружный, тебя уже ждут. Если что – обиды и так далее, – сразу мне жалуйся. Поднимем вопрос на собрании.

– Не надо на собрании, – попросил я.

– Вот и я так думаю. Обойдется. Ты только держи нос морковкой.

Дорога со станции была пыльная. Мы заглянули на небольшой рынок неподалеку от станции, и тренер купил помидоров.

– Я здесь с семьей, – сказал он. – Парнишку своего на свежий воздух вывез. А то ведь, не поверишь, как моряк в дальнем плавании. Вот супруга и попросила покупки сделать.

На базе было пусто. Лишь в тени, у веранды, два гиганта в майках играли в шашки. Мы прошли мимо баскетбольной площадки. Я поглядел на нее с легким замиранием сердца, как начинающий гладиатор смотрит, проходя, на арену.

– Вот. – Тренер ввел меня в длинную комнату, в которой свободно разместились три кровати: две удлиненные, одна обычная, для меня. – Белье тебе сейчас принесут, полотенце и так далее. С соседями сам познакомишься. Обед через час. Так что действуй, а я к семье забегу.

И он исчез. Лишь мелькнули в дверях широкая спина и оттопыренный блокнотом задний карман тренировочных брюк. Я уселся на обычную кровать и постарался представить себе, что думает, оказавшись здесь впервые, настоящий баскетболист. Тот, что годами кидал этот проклятый мяч, поднимаясь от дворовой команды к заводской, потом выше, выше. Потом попадал сюда. Он, наверное, волнуется больше, чем я.

Где-то за стенкой раздавались сухие удары. Я догадался – там играли на бильярде. Я подумал, что вечером надо будет попробовать свои силы на бильярде. Ведь возникшие во мне связи вряд ли ограничиваются баскетболом. Это было бы нелогично. А как сейчас Аннушка и Сенаторов? Что говорят в коридорах моего учреждения? Смеются? Ну тогда придется пригласить их...

И тут в коридоре возникли громкие шаги, и я понял, что приближаются мои соседи, товарищи по команде. И я вскочил с постели и попытался оправить матрац, на котором сидел.

Вошла грузная женщина гренадерских размеров. Она несла на вытянутых руках пачку простынь, одеяло и подушку.

 

 

  

– Где здесь новенький? – спросила она меня, справедливо полагая, что я им быть не могу.

– Вы сюда кладите, – показал я на кровать. Я не осмелился сознаться.

– Вы ему скажите, что тетя Нюра заходила, – сообщила грузная женщина.

– Тут полный комплект.

Она развернулась, чтобы выйти из комнаты, и столкнулась в дверях с длинноногими девушками, моими старыми добрыми знакомыми, свидетельницами моих первых успехов и поражений.

– Здравствуй, Коленкин, – сказала Валя, та, что светлее.

– Здравствуйте, заходите, – обрадовался я им. – Я и не знал, что вы здесь.

– Мы утром приехали, – объяснила Тамара, та, что потемнее. – А у тебя здесь хорошо. Свободно. У нас теснее.

– Это пока ребята не пришли, – добавила Валя.

Она очень хорошо улыбалась. И я искренне пожалел, что я ниже Иванова ростом. Иначе бы я позвал ее в кино, например.

– Сегодня вечером кино, – сказала Валя. – В столовой. Придете?

– Приду, – пообещал я. – А вы мне место займете?

– Мест сколько угодно. Еще не все приехали.

– Валь, – окликнула ее Тамара, – забыла, зачем мы пришли? – Она обернулась ко мне: – Мы по дороге Андрей Захарыча встретили. Он говорит, что Коленкин приехал. Мы тогда к тебе. Позанимаешься с нами после обеда, а? У Валентины, например, техника хромает.

– Ну какая уж там техника, – застеснялся я. – Конечно, что могу – обязательно.

– Где тут наш недомерок остановился? – прогремело в коридоре.

Валя даже поморщилась. Я сделал вид, что непочтительные слова меня не касаются.

Лохматая голова Иванова, украшенная длинными бакенбардами (как же я не заметил этого в прошлый раз?), возникла у верхнего косяка двери.

– Привет, Коленочкин, – поздоровался Иванов и протиснулся в комнату.

– Устроился?

И тут я понял, что Иванов совсем не хочет меня обижать. Что он тоже рад моему приезду. Пока я был чужим, толстячком, встреченным случайно, он испытывал ко мне недоброжелательство, теперь же я стал своим, из своей же команды. А уж если я мал ростом и не произвожу впечатления баскетбольной звезды, это мое личное дело. Главное – чтоб играл хорошо. Хотя при том я понимал: с ним надо быть осторожным, ибо щадить моет самолюбия он не намерен. Ему это и в голову не придет.

– Ты бы, Иванов, мог потише? – спросила Тамара. – Человек с дороги, устроиться не успел, а ты со своими глупыми заявлениями.

– А чего ему устраиваться? – удивился Иванов. Потом посмотрел, склонив голову, на девушек и спросил: – А вы что здесь делаете? Человек с дороги, устал, устроиться не успел...

Тут рассмеялись мы все и почему-то никак не могли остановиться. Так что, когда мои соседи, еще мокрые после купания, с махровыми полотенцами через плечо, похожие друг на друга, как братья, вошли в комнату, они тоже начали улыбаться.

– Знакомьтесь, мальчики, – представила меня Тамара. – Наш новый центровой, Коленкин. Андрей Захарович сегодня рассказывал.

Баскетболисты оказались людьми деликатными и ничем не выдали своего разочарования или удивления. А может быть, тренер их предупредил. Они по очереди протянули мне свои лопаты, аккуратно повесили махровые полотенца на спинки своих удлиненных кроватей, и в комнате стало так тесно, что у меня возникло неловкое чувство – сейчас кто-то из них на меня наступит.

– Ну что, обедать пора? – спросила вдруг Валя.

– Точно, – сказала Тамара. – Я чувствую, что чего-то хочу, а оказывается, я голодная.

И девушки упорхнули, если можно употребить это слово по отношению к ним.

Обедать я пошел вместе с соседями. Я шел между ними и старался привыкнуть к мысли, что по крайней мере несколько дней я буду вынужден смотреть на людей снизу вверх.

– Ты раньше где играл? – спросил меня Коля (я еще не научился их с Толей различать).

– Так, понемножку, – туманно ответил я.

– Ага, – согласился Коля. – А я из «Труда» перешел. Здесь больше возможностей для роста. Все-таки первая группа.

– Правильно, – согласился я.

– И в институт поступаю. А ты учишься или работаешь?

– Работаю.

У ребят явно перед глазами висела пелена. Психологический заслон. Они смотрели на меня и, по-моему, меня не видели. Рядом с ними шел маленький, лысеющий, с брюшком, сорокалетний мужчина, годящийся им в отцы, а они разговаривали со мной, как с коллегой Герой Коленкиным из их команды, а потому, очевидно, неплохим парнем, с которым надо будет играть. И вдруг все мое предыдущее существование, налаженное и будничное, отошло в прошлое, испарилось. И я тоже начал чувствовать себя Герой Коленкиным, и особенно после того, как за обедом ко мне подошел Андрей Захарович, передал сумку и сказал, что там форма и кеды, мой размер.

Андрей Захарович с семьей обедал вместе с нами, за соседним столиком. Его сын смотрел на меня с уважением, потому что слышал, наверное, от отца, что я талант, что внешность обманчива. Мальчику было лет семь, но он старался вести себя как настоящий спортсмен, и тренировочный костюм на нем был аккуратно сшит и подогнан. Зато жена Андрея Захаровича, худая усталая женщина с темными кругами вокруг желтых настойчивых глаз, смотрела на меня с осуждением, ибо, наверное, привыкла вмешиваться в дела и решения добродушного мужа и это его решение не одобряла.

– Ну, мальчики-девочки, – сказал весело Андрей Захарович, – отдохните полчасика и пойдем покидаем.

Он извлек из кармана блокнот и стал писать в нем. Я глубоко уверен, что вынимание блокнота относилось к области условных рефлексов. Именно с блокнотом к тренеру приходила уверенность в своих силах.

Меня представили массажисту, врачу, хрупкой девочке – тренеру женской команды и еще одному человеку, который оказался не то бухгалтером, не то представителем Центрального совета. Он осмотрел меня с головы до ног и остался недоволен.

В комнате Коля и Толя лежали на кроватях и переваривали пищу. Было жарко, томно, как бывает в летний день под вечер, когда все замирает, лишь жужжат мухи. Не хотелось мне идти ни на какую тренировку, не хотелось кидать мяч. Я сбросил ботинки и повалился на койку, моля бога, чтобы строгая жена отправила Андрея Захаровича в магазин... И тут же проснулся, потому что Андрей Захарович стоял в дверях и говорил укоризненно:

– Ох, Коленкин, Коленкин! Намучаюсь я с тобой. И чего ты решил жир нагонять в такое неурочное время?

Коля и Толя собирали свои вещи в белые сумки с надписью «Адидас».

– Извините, – сказал я. – Вздремнул.

– Даю три минуты, – сообщил Андрей Захарович. – Начинаем.

Я спустил вялые ноги с кровати. Встать, взять с собой полотенце, форму, собрать выданную мне скромную сумку стоило непомерных усилий.

– На бильярде играешь, Коленкин? – спросил Толя.

– Играю, – ответил я смело, хоть играть и не приходилось. Лишь видел, как это делается, когда отдыхал в санатории года три назад.

– Совсем забыл, – сунул вновь голову в дверь Андрей Захарович. – Вы, ребята, Коленкина к врачу отведите. Осмотр надо сделать.

У входа в кабинет мне стало страшно. Дверь была деревянная, обычная, как и в прочих комнатах домика, но я вдруг вспомнил, что у меня барахлит давление, случается тахикардия, есть шум в левом желудочке, постоянно болят зубы и вообще со мной неладно, как неладно с остальными моими сверстниками, которым под сорок и которые ведут сидячий образ жизни.

– Мы тебя, Гера, подождем, – предложили Коля и Толя. Наверное, почувствовали мое волнение. – Врач у нас свой, добрый. Кирилл Петровичем зовут. Не стесняйся.

Окно в кабинете было распахнуто, молодые сосенки качали перед ним темными пушистыми ветками, вентилятор на столе добавлял прохлады, и сам доктор, как-то не замеченный мною в столовой, хоть меня ему и представляли, показался мне прохладным и уютным.

«В конце концов, – подумал я, – если даже меня и отправят домой по состоянию здоровья, это не хуже, чем изгнание из команды за неумение играть в баскетбол».

– Здравствуйте, Кирилл Петрович, – сказал я, стараясь придать голосу мягкую задушевность. – Жарко сегодня, не так ли?

– А, пришли, Коленкин? Присаживайтесь.

Доктор был далеко не молод, и я решил, что он стал спортивным врачом, чтобы почаще бывать на свежем воздухе. Я встречал уже таких неглупых, усатых и несколько разочарованных в жизни и медицине врачей в домах отдыха, на туристских базах и других местах, где есть свежий воздух, а люди мало и неразнообразно болеют.

Доктор отложил книгу, не глядя протянул руку к длинному ящичку. Собирался для начала смерить мне давление. Другая рука привычно достала из ящика стола карточку и синюю шариковую ручку. Я решил было, что дело ограничится формальностью.

Сначала доктор записал мои данные – возраст, чем болел в детстве, какими видами спорта занимался, семейное положение и так далее. Пока писал, ничем не выражал своего удивления, но, кончив, отложил ручку и спросил прямо.

– Скажите, Коленкин, что вас дернуло на старости лет в спорт удариться? Не поздно ли?

А так как я только пожал плечами, не придумав настоящего ответа, он продолжал:

– Что движет людьми? Страсть к славе? Авантюризм? Ну, я понимаю мальчишек и девчонок. Понимаю редко встречающихся талантливых людей, для которых нет жизни вне спорта. Но ведь у вас приличное место, положение, свой круг знакомых. И вдруг – такой финт. Вы же, признайтесь, никогда спортом не интересовались?

Я слушал его вполуха. Меня вдруг испугала внезапно родившаяся мысль: а что, если сыворотка Курлова настолько меняет все в организме, что врач обнаружит ее? И скажет сейчас: «Голубчик, да вам же надо пройти допинговый контроль!» Или: «Это же подсудное дело!»

Продолжая говорить, Кирилл Петрович намотал мне на руку жгут, нажал на грушу, и руку мне сдавило воздухом.

– Что с пульсом у вас? – удивился Кирилл Петрович.

Я понял, что судьба моя висит на волоске, и решился идти ва-банк.

– Я волнуюсь, – сказал я. – Я очень волнуюсь. Поймите меня правильно. Вы же угадали: мне в самом деле сорок лет, я никогда не занимался спортом. Мне хочется хотя бы на время, хотя бы на две недели стать другим человеком. Вам разве никогда не хотелось сказать: «Катись все к черту! Еду на Северный полюс!»?

– Хотелось, – коротко ответил доктор. – Снимайте рубашку. Я ваше сердце послушаю. Кстати, у вас тахикардия. Вы неврастеник?

– Не замечал за собой. Хотя в наши дни все неврастеники.

– Зачем обобщать? Вытяните вперед руки. Ага, дрожат. Тремор ощутимый. Пьете?

– Только за компанию.

– И как в таком состоянии умудряетесь попадать в кольцо? Я бы вам не рекомендовал играть в баскетбол. Сначала займитесь просто ходьбой, обтирайтесь по утрам холодной водой. Никогда не пробовали?

Он меня гробил. Моя откровенность обошлась мне слишком дорого.

– Будет он обтираться холодной водой. Прослежу. – В дверях стоял Андрей Захарович, блокнот в руке. – Все записываю. Все ваши советы, Кирилл Петрович, записываю. Ни одного не упускаю. И бегать он будет.

– Совсем не уверен, что будет. В его состоянии...

– В его состоянии полезно заниматься спортом, – настаивал Андрей Захарович. – Я уже все записал.

Андрей Захарович вспотел. На лбу блестели, сползали к глазам капли пота. Он тоже волновался. Доктор оказался неожиданным, непредусмотренным препятствием.

– Но ведь серьезного ничего нету? – спросил тренер заискивающе.

– Серьезного, слава богу, ничего. Просто распущенный организм. Раннее старение. Жирок.

Доктор взял брезгливо меня за жирную белую складку на животе и оттянул ее к себе.

– Видите?

– Вижу, – согласился тренер. – Сгоним. Давление в пределах?

– В пределах. Хотя еще неизвестно, что считать пределом. И не сердце, а овечий хвост.

– Все ясно. Так мы пошли на тренировку?

– Да идите вы куда хотите! – обозлился вдруг доктор. – Не помрет ваш центровой. Ему еще на Северный полюс хочется махнуть!

В коридоре ждали Толя и Коля.

– Здорово он тебя, – сказал Толя. – Я уж думал, не допустит.

Они и в самом деле были милыми ребятами. Их даже не удивило состояние мое» здоровья. Они болели за меня и были рады, что в конце концов доктора удалось побороть.

– Только каждый день ко мне на проверку, – слышался докторский голос.

– Обязательно. Совершенно обязательно, – заверял его тренер.

Он догнал нас на веранде и сказал мне:

– Ну и поставил ты меня в положение, Коленкин! Нехорошо.

И мы пошли к площадке.

Я переодевался, слыша стук мяча, крики с площадки. И мне все еще не хотелось выходить. Сердце билось неровно – запоздалая реакция на врача. Ныл зуб. В раздевалке было прохладно, полутемно. За стеной шуршал душ.

– Ну! – крикнул Коля, заглядывая внутрь. – Ты скоро?

И я пошел на площадку, прорезанную ставшими длиннее тенями высоких сосен.

Тренировались мужчины. Девушки сидели в ряд на длинной низкой скамье. При виде меня зашептались. Кто-то хихикнул, но Валя, милая, добрая Валя, шикнула на подругу.

Ребята перестали играть. Тоже смотрели на меня. В столовой, где я видел почти всех, было иначе. Там мы были одеты. Там мы смотрелись цивилизованными людьми. Как в доме отдыха.

Я остановился на белой полосе. Все мы выдаем себя не за тех, кем являемся на деле. Мы стараемся быть значительнее, остроумнее перед женщиной, если она нам нравится. Мы стараемся быть умнее перед мужчинами, добрее перед стариками, благоразумнее перед начальниками. Мы все играем различные роли, иногда по десяти на дню. Но роли эти любительские, несложные, чаще за нас работает инстинкт, меняя голос по телефону в зависимости от того, с кем мы говорим, меняя походку, словарный запас... И я понял, что стою, вобрав живот и сильно отведя назад плечи, словно зрители, смотрящие на меня, сейчас поддадутся обману.

– Держи! – крикнул Иванов. – Держи, Коленкин. Ведь народ в тебя еще не верит.

Я приказал своим рукам поймать мяч. И они меня послушались. Я приказал им закинуть мяч в корзину отсюда, с боковой полосы, с неудобной, далеко расположенной от кольца точки. И мяч послушался меня.

– Молоток! – сказал Толя.

Труднее было бегать, стучать мячом по земле и получать пасы от других. Мяч был тяжел. Минут через десять у меня совсем отнялись руки. Я был покрыт потом и пылью. Я понимал, что больше не смогу сделать ни шагу. И я собрался уже было повернуться и уйти с площадки, как Андрей Захарович, стоявший в стороне со свистком и блокнотом, крикнул:

– Коленкин! Отойди, отдохни. У тебя режим особый. Не переутомляйся, а то нас с тобой Кирилл Петрович в Москву отправит.

Я был очень благодарен тренеру. Я сел на скамью, к девушкам, и они потеснились, чтобы мне было удобнее. И Тамара напомнила мне:

– Гера, обещал ведь нас с Валей погонять!

– Обязательно, – подтвердил я. – Только не сегодня.

Главное – я не опозорился.

Больше в тот день я не выходил на площадку, хоть Андрей Захарович и поглядывал в мою сторону, хотел позвать меня, но я чуть заметно, одними глазами, отказывался от его настойчивых приглашений. Ведь бегуном мне не стать. Я умею лишь одно – забрасывать мяч в корзину. И чем меньше я буду бегать, тем меньше будет противоречие между моим талантом и прочими моими качествами. Впрочем, я могу поднять свою репутацию в другом: бильярд.

После ужина я в кино не пошел. Валя, по-моему, на меня немного обиделась. Женщины, даже очень молодые, – удивительные существа. В них слишком развито чувство собственности. Думаю, что это атавизм, воспоминание о младенчестве, когда все мое: и ложка моя, и погремушка моя, и мама моя, и дядя мой. Я подходил под категорию «дядя мой». И я уже даже слышал, как кто-то из девушек, обращаясь к Вале и инстинктивно признавая ее права на меня, сказал: «Твой-то, Гера».

– Не хочется в зале сидеть, – объяснил я Вале.

– Как знаете.

– Но потом можно погулять.

– Никаких прогулок, – встрял тут же оказавшийся Андрей Захарович. – Режим. И ты, Коленкин, хоть и не обманул ожиданий, наших девушек не смущай. Они ведь к славе тянутся. К оригинальности. Вот ты и есть наша оригинальность. Не переоценивай себя. Не пользуйся моментом.

– Как вы могли... – начал было я.

– Мог. И ты, Валентина, голову парню не кружи.

А мне захотелось засмеяться. Как давно я не слышал ничего подобного! Как давно двадцатилетние девчонки не кружили мне голову! И как давно никто, не в шутку, в самом деле, не называл меня парнем.

– Я, как кино кончится, к площадке подойду, – пообещал я, как только тренер отошел.

– Как хотите, – пожала плечами Валя. – А вот в кино вы зря не пошли. Вам, наверное, с нами неинтересно.

И только потом, уже в бильярдной, на веранде, я осознал, что она перешла на «вы».

Ну и чепуха получается!

У бильярда стоял Иванов. В одиночестве.

– Ты чем в кино не пошел? – спросил он.

– Смотрел уже, – соврал я. Не говорить же человеку, что я подозреваю у себя исключительные способности к бильярду и горю желанием их испытать.

– Я тоже смотрел, – сказал Иванов. – Да и жарко там. Сыграем?

– Я давно не играл, – соврал я.

– Не корову проиграешь. Не бойся. Кием в шар попадешь?

– Попробую.

– Пробуй.

С первого же удара, когда кий у меня пошел в одну сторону, шары в другую, я понял, что эта игра требует от изобретения Курлова большего напряжения, чем баскетбол. Несмотря на то что мои нервные клетки работали сейчас лучше, чем у кого бы то ни было на свете, передавая без искажений и помех сигналы мозга моим пальцам, задание, которое им надлежало выполнить, было не из легких. На площадке я учитывал лишь вес мяча и расстояние до кольца, здесь я должен был точно направить в цель кий, рассчитать, в какую точку ударить, чтобы шар правильно ударился о другой шар и пошел в узкую лузу. И главное, должен был унять легкую дрожь в пальцах, не игравшую роли на площадке, но крайне опасную здесь.

 

 

  

Рассудив так, я заставил свой мозг считать точнее. И пока Иванов, похохатывая над моей неуклюжестью и испытывая законное удовлетворение человека, взявшего реванш у сильного противника, целился в шар, я мысленно стал на его место и, не без труда проследив глазами за направлением его будущего удара, понял, что он в лузу не попадет. А попадет шаром в точку, находящуюся в трех сантиметрах слева от угловой лузы. Что и случилось. И тогда я понял, что победил.

– Держи, – сказал Иванов, протягивая мне кий. – Только сукно не порви. Тетя Нюра тебе голову оторвет. Ей что звезда, что просто человек – все равно.

– Постараюсь, – пообещал я и оглянулся на звук приближающихся шагов.

На веранду поднялся доктор.

– Ну вот, – констатировал он не без ехидства, – вот спорт для вас, Коленкин.

Но я не обиделся.

– Главное – не побеждать, а участвовать, – разглагольствовал я. – Любой спорт почетен.

– Угу, – буркнул доктор и отошел к перилам, закуривая.

Мне тоже захотелось курить. А то ведь за весь день выкурил только две сигареты, и те украдкой, в туалете, а потом заглянувший туда после меня Андрей Захарович бегал по территории и кричал: «Кто курил? Немедленно домой отправлю!» Но конечно, не узнал. А я был не единственным подозреваемым.

Уже совсем стемнело и густая синь подступила к веранде, дышала сыроватой прохладой и вечерними запахами хвои и резеды.

Я не спеша взял кий, поглядел на шары. Понял, что надо искать другую точку, и медленно, точно тигр вокруг добычи, пошел вдоль стола.

– И не старайся, – настаивал Иванов.

– И в самом деле, не старайтесь, – поддакнул доктор. – Иванов здешний чемпион.

– Тем лучше, – сказал я.

Я наконец нашел то, что искал. Очаровательные, милейшие шары! И я знал, в какую точку надо попасть ближним по дальнему, чтобы оба полетели в лузы. Что я и сделал.

Иванов ухмыльнулся:

– Ага!

А доктор разочарованно вздохнул и тяжело спустился с веранды, словно он, а не Иванов терпел поражение.

Я протянул кий Иванову, но тот даже удивился.

– Ведь попал! – объяснил он. – Еще бей.

И так я, не возвращая кия Иванову, забил семь или восемь шаров. Столько, сколько было нужно. Я так и не знаю точно, сколько. С тех пор я ни разу не подходил к бильярду, хоть слава обо мне на следующий же день разнеслась по всей базе и меня многие просили показать мое искусство. Я не стал этого делать после того, как, поглядев на мой последний шар, Иванов сказал завистливо:

– Ты, Коленкин, большие деньги можешь на спор зарабатывать. В парке культуры.

Я не хотел зарабатывать деньги на спор.

Я ушел, отыскал в темноте скамью у площадки. Вечер был безлунным, а фонари далеко. Я курил, прикрывая огонек ладонью. Жена тренера долго и скучно звала домой сына. Потом из столовой выходили люди. Кино кончилось. Валя не шла. Я так и думал, что она не придет. В кустах за моей спиной раздался шорох, и я услышал девичий голос:

– Не жди, Гера, она не придет.

– Это ты, Тамара? – спросил я.

– Да. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил я и понял, что я очень старый и вообще совсем чужой здесь человек.

Кто-то смеялся вдалеке. Потом из столовой донеслась музыка. Я вернулся в свою комнату. Толи и Коли не было. Лишь белые сумки с надписью «Адидас» стояли посреди комнаты. Я распахнул окно пошире и лег. В комнату залетели комары, жужжали надо мной, и я заснул, так и не дождавшись, когда придут соседи.

На следующий день из Москвы приехали какие-то деятели из нашего ДСО. Андрей Захарович, глядя на меня умоляюще, попросил с утра пойти на площадку. Я старался изо всех сил, хотя у деятелей при моем появлении вытянулись лица. Я кидал мячи чуть ли не от кольца да кольца, взмок и устал, но Андрей Захарович все смотрел и смотрел на меня умоляющим взором, а деятели шептались, потом вежливо попрощались и ушли, а я так и не знал до самого обеда, решили они что-нибудь или сейчас меня попросят собирать вещи.

Но за обедом ко мне подошел тренер и сказал:

– Подождешь меня.

Доедал я не спеша. Толя и Коля ели сосредоточенно. Они устали. Они сегодня бегали кросс, от которого я отказался. И это как-то отдалило их от меня. Я не разделил с ними неприятных минут усталости и приятных мгновений, когда ты минуешь финиш. Я понимал то, что они не могли бы сформулировать даже для себя.

Валя тоже не глядела в мою сторону. Неужели она обиделась на то, что я не пошел с ней в кино? Странно. Но, наверное, объяснимо. Я почему-то чувствовал себя мудрым и старым человеком. Как белая ворона среди воробьиной молоди. В конце концов, что я здесь делаю?

Я не доел компота, встал, вышел из-за стола. Тренер сидел на веранде с бухгалтером и рассматривал какие-то ведомости.

– Ага, вот и ты.

Он с видимым облегчением отодвинул в сторону бумаги и поднялся. Отошел со мной к клумбе, в тень. Его жена прошлепала мимо, ведя за руку сына. Посмотрела на меня укоризненно. Словно я был собутыльником ее супруга.

– Я сейчас, кисочка, – сказал ей Андрей Захарович.

– Я тебя и не звала.

Тренер обернулся ко мне.

– Были возражения, – вздохнул он. – Были сильные возражения. Понимаешь, Коленкин, спорт – это зрелище. Почти искусство. Балет. И они говорят: ну что, если на сцену Большого театра выйдет такой, как ты? Ты не обижайся, я не свои слова говорю. Зрители будут смеяться. Ну, тогда я по ним главным аргументом. А знаете ли, что нам угрожает переход во вторую группу? Последний круг остался. Знаете же, говорю, положение. Ну, они, конечно, начали о том, что тренера тоже можно сменить, незаменимых у нас нет, и так далее. Я тогда и поставил вопрос ребром. Если, говорю, отнимете у меня Коленкина по непонятным соображениям, уйду. И команда тоже уйдет. Во вторую группу. Как хотите. Они туда-сюда. Деваться некуда.

Из столовой вышли девушки. Валя посмотрела на меня равнодушно. Тамара шепнула ей что-то на ухо. Засмеялись. Солнце обжигало мне ноги. Я отошел поглубже в тень.

– Я бы с кем другим не стал так говорить, – продолжал тренер, запустив пальцы в курчавый венчик вокруг лысины, – но ты человек взрослый, почти мой ровесник. Ты же должен проявить сознательность. Если команда во вторую группу улетит, все изменится к худшему. Пойми, братишка.

Слово прозвучало льстиво и не совсем искренне.

– Ладно, – сказал я.

Не знаю уж, с чем я соглашался.

– Вот и отлично. Вот и ладушки. А сейчас к нам студенты приедут. На тренировочную игру. Ты уж не подведи. Выйди. Побегай. А?

– Ладно.

Коля с Толей прошли мимо. Увидев нас, остановились.

– Пошли на речку, – позвали они.

– Пошли, – согласился я, потому что не знал, как прервать беседу с тренером.

– У меня только плавок нет, – сказал я ребятам, когда мы подходили к нашему домику. И тут же пожалел. Если бы не сказал, то вспомнил бы уже на берегу и не надо было бы лезть в воду.

Ведь я все равно не смогу раздеться при них.

Плавки они мне достали. И отступать было поздно. Я последовал за ребятами к реке и, уже выйдя на берег, понял, что сделал глупость. Вернее, я понял это раньше, когда спросил про плавки. Но пока не вышел на берег, на что-то надеялся.

Баскетболисты играли в волейбол. Они были все как на подбор сухие, загорелые, сильные и очень красивые. Может, потому я сразу вспомнил о Большом театре. И представил, как я выйду сейчас на берег в одних плавках и каким белым, голубым, округлым, мягким и уродливым будет мое тело рядом с их телами. И Валя, тонкая, легкая, стояла на самом берегу, у воды, и глядела на меня.

– Пошли в кусты, переоденемся, – предложил Толя.

Но я ничем не ответил. И раз уж уходить было нелепо, я сел под куст, на песок, обхватил руками колени и сделал вид, что смотрю, не могу оторваться, смотрю, как они играют в волейбол на берегу. И я, конечно, был смешон – один одетый среди двадцати обнаженных. Особенно в такую жару, когда окунуться в воду блаженство. Но для меня это блаженство было заказано.

– Раздевайся, Коленкин! – крикнула мне из реки Тамара.

Я отрицательно покачал головой. Пора было уходить. Но не уйдешь. Все смотрели на меня.

– Он боится утонуть, – сказала вдруг Валя. – Он гордый отшельник.

Это было предательство. Они смеялись. Беззлобно и просто, как очень здоровые люди. Но они смеялись надо мной. И у меня не было сил присоединиться к ним, показать, что я умнее, смеяться вместе с ними. В чем и было мое единственное спасение. А я встал и ушел. И видел себя, каким я кажусь им со спины, – маленьким, сутулым и нелепым. А они смеялись мне вслед, и я отлично различал смех Валентины.

А вечером к нам приехали студенты. Они приехали тогда, когда я уже собрал свой чемоданчик, спрятал его под койку, чтобы раньше времени не поднимать шума. Тренер обойдется без меня. И если команда даже вылетит во вторую группу – кто-то же должен вылететь. И у тех, кто вылетел бы вместо нас, то есть вместо них, тоже есть тренер и тоже есть Иванов, и Коля, и Толя, и даже доктор.

– Эй! – крикнул с дорожки массажист. – Коленкин! Выходи. Тренер зовет! Сыграем сейчас.

Он не стал ждать моего ответа. Я хотел было скрыться, но тут же появились Коля с Толей, стали собираться на игру, и мне, чтобы не казаться еще смешнее, пришлось собираться вместе с ними. Я старался выглядеть равнодушным.

– Ты чего убежал? – спросил Коля. – Мы же так.

– Его Валентина задела, – сказал Толя. – Обидно человеку. Ведь каждый хочет – купается, хочет – не купается. А ты же ржал со всеми. Может, Гера и в самом деле плавать не умеет. Тогда знаешь, как обидно!

– Правильно, – согласился Коля. – Меня однажды с парашютом прыгнуть уговаривали, а я жутко испугался.

Хорошие ребята. Утешили меня. Но мне было все равно. Я уже принял решение. Из меня не получилась созданная в колбе звезда мирового баскетбола. Доктор был прав. Мне лучше заниматься ходьбой. От дома до станции метро.

Но на площадку я вышел. Не было предлога отказаться.

Студенты уже разминались под кольцом, мое появление вызвало спонтанное веселье. Вроде бы ко мне никто не обращался. Вроде бы они разговаривали между собой.

– Плохо у них с нападением.

– Наверное, долго искали.

– Алло! Мы ищем таланты!

– Он два месяца в году работает. Остальное время на пенсии.

Тренер студентов, высокий, жилистый, видно, бывший баскетболист, прикрикнул на них:

– Разговорчики!

– Не обращай внимания, – посоветовал мне, выбегая на площадку с мячом и выбивая им пулеметную дробь по земле, Иванов. – Они тебя еще в игре увидят.

А я понимал, что и это обман. В игре они меня не увидят. Потому что играть нельзя научиться в два дня, даже если у тебя лучше, чем у них, устроены нервные связи. И учиться поздно.

Это была моя первая игра. Тренер сказал:

– Пойдешь, Коленкин, в стартовой пятерке. Главное – пускай они на тебя фолят. Штрафные ты положишь. И не очень бегай. Не уставай. Я тебя скоро подменю.

Напротив меня стоял верзила с черными усиками. Ему было весело. Свисток. Мяч взлетел над площадкой. Ах ты, верзила! Смеешься? Я был зол. Я побежал к мячу. Именно этого делать мне не следовало. Потому что за какую-то долю секунды до этого Иванов кинул мяч в мою сторону. Вернее, туда, где меня уже не было. И верзила перехватил мяч. Я суетливо побежал за ним к нашему кольцу и попытался преградить дорогу верзиле. Тот незаметно, но больно задел меня коленом, и я охнул и остановился.

– Ну чего же ты! – успел крикнуть мне Иванов.

Верзила подпрыгнул и аккуратно положил мяч в кольцо. Обернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. У меня болело ушибленное бедро.

– К центру! – кинул мне на бегу Иванов.

Коля вбросил мяч. Я побежал к центру, и расстояние до чужого кольца показалось неимоверно длинным. Было жарко. Мне казалось, что смеются все. И свои, и чужие.

– Держи! – крикнул Коля и метнул в меня мяч. Совсем не так, как на тренировке. Метнул, как пушечное ядро. Как Иванов в тот первый день, приведший к сегодняшнему позору.

И я не мог отклониться. Я принял мяч на грудь, удержал его и побежал к кольцу. На пятом или шестом шаге, радуясь, что все-таки смогу оправдаться в глазах команды, я кинул мяч, и он мягко вошел в кольцо. Раздался свисток. Я пошел обратно, и тут же меня остановил окрик тренера:

– Ты что делаешь? Ты в ручной мяч играешь?

– Пробежка, – сказал мне судья, смотревший на меня с веселым недоумением. – Пробежка, – повторил он мягко.

Ну конечно же, пробежка. Как она видна, если смотришь баскетбол по телевизору! Мяч не засчитан. Надо было уходить с площадки. У меня словно опустились руки. Правда, я еще минут пять бегал по площадке, суетился, один раз умудрился даже забросить мяч, но все равно зрелище было жалкое. И я раскаивался только, что не уехал раньше, сразу после речки.

Андрей Захарович взял тайм-аут. И когда мы подошли к нему, он глядеть на меня не стал, а сказал только:

– Сергеев, выйдешь вместо Коленкина.

Я отошел в сторону, чтобы не столкнуться с Сергеевым, который подбежал к остальным.

– Подожди, – бросил в мою сторону Андрей Захарович.

Я уселся на скамью, и запасные тоже на меня не глядели. И я не стал дожидаться, чем все это кончится. Я прошел за спиной тренера.

– Куда вы? – спросила Валя. – Не надо...

Но я не слышал, что она еще сказала. Не хотел слышать.

Я прошел к себе в комнату, достал из-под кровати чемодан и потом надел брюки и рубашку поверх формы – переодеваться было некогда, потому что каждая лишняя минута грозила разговором с тренером. А такого разговора я вынести был не в силах.

Я задержался в коридоре, выглянул на веранду. Никого. Можно идти. С площадки доносились резкие голоса. Кто-то захлопал в ладоши.

– Где Коленкин? – услышал я голос тренера.

Голос подстегнул меня, и я, пригибаясь, побежал к воротам.

У ворот меня встретил доктор. Я сделал вид, что не вижу его, но он не счел нужным поддерживать игру.

– Убегаете? – спросил он. – Я так и предполагал. Только не забудьте – вам очень полезно обливаться по утрам холодной водой. И пешие прогулки. А то через пять лет станете развалиной.

Последние слова его и смешок донеслись уже издали. Я спешил к станции.

В полупустом вагоне электрички я клял себя последними словами. Потная баскетбольная форма прилипла к телу, и кожа зудела. Зачем я влез в это дело? Теперь я выгляжу дураком не только перед баскетболистами, но и на работе. Все Курлов... А при чем здесь Курлов? Он проводил эксперимент. Нашел послушную морскую свинку и проводил. Я одно знал точно: на работу я не возвращаюсь. У меня еще десять дней отпуска, и, хоть отпуск этот получен мною жульническим путем, терять его я не намерен. Правда, я понимал, что моя решительность вызвана трусостью. С какими глазами я явлюсь в отдел через три дня после торжественного отбытия на сборы? А вдруг упрямый Андрей Захарович будет меня разыскивать? Нет, вряд ли после такого очевидного провала. Уеду-ка я недели на полторы в Ленинград. А там видно будет.

Так я и сделал. А потом вернулся на работу. Если меня и разыскивал тренер, то жаловаться на то, что я сбежал со сборов, он не стал. И я его понимал – тогда вина ложилась и на него. На каком основании он нажимал на кнопки и выцыганивал меня? Зачем тревожил собственное спортивное начальство? Итак, меня списали за ненадобностью.

А Курлова я встретил лишь по приезде из Ленинграда. В лифте.

– Я думал, – сообщил он не без ехидства, – что вы уже стали баскетбольной звездой.

Я не обиделся. Мое баскетбольное прошлое было подернуто туманом времени. С таким же успехом оно могло мне и присниться.

– Карьера окончена, – сказал я. – А как ваши опыты?

– Движутся помаленьку. Пройдет несколько лет – и всем детям будут делать нашу прививку. Еще в детском саду.

– Прививку Курлова?

– Нет, прививку нашего института. А что вас остановило? Ведь вы, по-моему, согласились на трудный хлеб баскетболиста.

– Он слишком труден. Кидать мячи – недостаточно.

– Поняли?

– Не сразу.

Лифт остановился на шестом этаже. Курлов распахнул дверь и, стоя одной ногой на лестничной площадке, сказал:

– Я на днях зайду к вам. Расскажете об ощущениях?

– Расскажу. Только заранее должен предупредить, что я сделал лишь одно открытие.

– Какое?

– Что могу большие деньги зарабатывать на спор. Играя на бильярде.

– А-а-а... – Курлов был разочарован. Он ждал, видимо, другого ответа.

– Ну, – подумал он несколько секунд, – детей мы не будем учить этой игре. Особенно за деньги. Зато хотите верьте, хотите нет, но наша прививка сделает нового человека. Человека совершенного.

– Верю, – сказал я, закрывая дверь лифта. – К сожалению, нам с вами от этого будет не так уж много пользы.

– Не уверен, – ответил он. – Мы-то сможем играть на бильярде.

Уже дома я понял, что Курлов прав. Если через несколько лет детям будут вводить сыворотку, после которой их руки будут делать точно то, чего хочет от них мозг, это будет уже другой человек. Как легко будет учить художников и чертежников! Техника будет постигаться ими в несколько дней, и все силы будут уходить на творчество. Стрелки не будут промахиваться, футболисты будут всегда попадать в ворота, и уже с первого класса ребятишки не будут тратить время на рисование каракулей – их руки будут рисовать буквы именно такими, как их изобразил учитель. Всего не сообразишь. Сразу не сообразишь. И, придя домой, я достал лист бумаги и попытался срисовать висевший на стене портрет Хемингуэя. Мне пришлось повозиться, но через час передо мной лежал почти такой же портрет, как и тот, что висел на стене. И у меня несколько улучшилось настроение.

 

 

  

А на следующий день случилось сразу два события. Во-первых, принесли из прачечной белье, и там я, к собственному удивлению, обнаружил не сданную мной казенную форму. Во-вторых, в то же утро я прочел в газете, что по второй программе будет передаваться репортаж о матче моей команды, моей бывшей команды. В той же газете, в спортивном обзоре, было сказано, что этот матч – последняя надежда команды удержаться в первой группе и потому он представляет интерес.

Я долго бродил по комнате, глядел на разложенную на диване форму с большим номером «22». Потом сложил ее и понял, что пойду сегодня вечером на матч.

Я не признавался себе в том, что мне хочется посмотреть вблизи, как выйдут на поле Коля и Толя. Мне хотелось взглянуть на Валю – ведь она обязательно придет посмотреть, как играют последнюю игру ее ребята. А потом я тихо верну форму, извинюсь и уйду. Но я забыл при этом, что если команда проиграет, то появление мое лишь еще больше расстроит тренера. Просто не подумал.

Я пришел слишком рано. Зал еще только начинал заполняться народом. У щита разминались запасные литовцев, с которыми должны были играть мои ребята. Все-таки мои. Мое место было недалеко от площадки, но не в первом ряду. Я не хотел, чтобы меня видели.

Потом на площадку вышел Андрей Захарович с массажистом. Они о чем-то спорили. Я отвернулся. Но они не смотрели в мою сторону. И тут же по проходу совсем рядом со мной прошел доктор Кирилл Петрович. Я поднял голову – и встретился с ним взглядом. Доктор улыбнулся уголком рта. Наклонился ко мне:

– Вы обтираетесь холодной водой?

– Да, – ответил я резко. Но тут же добавил: – Пожалуйста, не говорите тренеру.

– Как желаете, – сказал доктор и ушел.

Он присоединился к тренеру и массажисту, и они продолжили разговор, но в мою сторону не смотрели. Значит, доктор ничего не сказал. Андрей Захарович раза два вынимал из кармана блокнот, но тут же совал его обратно. Он очень волновался, и мне было его жалко. Я посмотрел вокруг – нет ли здесь его жены. Ее не было. Зал заполнялся народом. Становилось шумно, и возникала, охватывала зал особенная тревожная атмосфера начала игры, которую никогда не почувствуешь, сидя дома у телевизора, которая ощущается лишь здесь, среди людей, объединенных странными, явственно ощутимыми ниточками и связанных такими же ниточками с любым движением людей на площадке.

А дальше все было плохо. Иванов несколько раз промахивался тогда, когда не имел никакого права промахнуться. Коля к перерыву набрал пять персональных и ушел с площадки. Сергеев почему-то прихрамывал и опаздывал к мячу. Андрей Захарович суетился, бегал вдоль площадки и дважды брал тайм-аут, что-то втолковывая ребятам.

Валя и ее подруги сидели в первом ряду. Мне их было видно. И я все надеялся, что Валя повернется в профиль ко мне, но она не отрываясь смотрела на площадку. К перерыву литовцы вели очков десять. Задавят. Зал уже перестал болеть за мою команду. А я не смел подать голос, потому что мне казалось, что его узнает Валя и обернется. И тогда будет стыдно. Рядом со мной сидел мальчишка лет шестнадцати и все время повторял:

– На мыло их! Всех на мыло. Гробы, – и свистел. Пока я не огрызнулся:

– Помолчал бы!

– Молчу, дедушка, – ответил парень непочтительно, но свистеть перестал.

Когда кончился перерыв, я спустился в раздевалку. Я понял, что до конца мне не досидеть. Мной овладело отвратительное чувство предопределенности. Все было ясно. И даже не потому, что наши плохо играли. Хуже, чем литовцы. Просто они уже знали, что проиграют. Вот и все. И я знал. И я пошел в раздевалку, чтобы, когда все уйдут, положить форму на скамью и оставить записку с извинениями за задержку.

В раздевалку меня пропустили. Вернее, вход в нее никем не охранялся. Да и кому какое дело до пустой раздевалки, когда все решается на площадке.

Я вошел в комнату. У скамьи стояли в ряд знакомые сумки «Адидас». Наверное, это какая-то авиакомпания. Я узнал пиджак Толи, брошенный в угол. И я представил себе раздевалку на базе, там, под соснами. Она была меньше, темнее, а так – такая же.

Я вынул из сумки форму и кеды и положил их на скамью. Надо было написать записку. Из зала донесся свист и шум. Игра началась. Где же ручка? Ручки не было. Оставить форму без записки? Я развернул майку с номером «22». И мне захотелось ее примерить. Но это было глупое желание. И я положил майку на скамью.

– Пришли? – спросил доктор.

– Да. Вот хорошо, что вы здесь! А я форму принес.

И я попытался улыбнуться. Довольно жалко.

– Кладите, – кивнул доктор. – Без записки обойдемся.

– Все кончено? – запинаясь, спросил я.

– Почти, – ответил доктор. – Чудес не бывает.

А когда я направился к двери, он вдруг негромко сказал:

– А вы, Коленкин, не хотели бы сейчас выйти на площадку?

– Что?

– Выйти на площадку. Я бы разрешил.

– Мне нельзя. Я не заявлен на игру.

– Вы же еще пока член команды. За суматохой последних дней никто не удосужился вас уволить.

– Но я не заявлен на эту игру.

– Заявлены.

– Как так?

– Перед началом я успел внести вас в протокол. Я сказал тренеру, что вы обещали прийти.

– Не может быть!

– Я сказал не наверняка. Но у нас все равно короткая скамейка. Было свободное место.

– И он внес?

– Внес. Сказал, пускай вы условно будете. Вдруг поможет. Мы все становимся суеверными перед игрой.

И я вдруг понял, что раздеваюсь. Что я быстро стаскиваю брюки, спешу, раздеваюсь, потому что время идет, ребята играют там, а я прохлаждаюсь за абстрактными беседами с доктором, который меня недолюбливает, зато он хороший психолог. И я вдруг подумал, что, может быть, я с того момента, как вышел из дому с формой в сумке, уже был внутренне готов к бессмысленному поступку. К сумасшедшему поступку.

– Не волнуйтесь, – сказал доктор. – Вряд ли ваше появление поможет. И когда выйдете, не обращайте внимания на зрителей. Они могут весьма оживленно прореагировать на ваше появление.

– Да черт с ними со всеми! – вдруг взъярился я. – Ничего со мной не случится.

Я зашнуровывал кеды, шнурки путались в пальцах, но доктор замолчал и только кашлянул деликатно, когда я рванулся не к той двери.

А дальше я потерял ощущение времени. Я помню только, что оказался в ревущем зале, который вначале не обратил на меня внимания, потому что все смотрели на площадку. Я услышал, как воскликнула Валя:

– Гера! Герочка!

Я увидел, как Андрей Захарович обернулся ко мне и с глупой улыбкой сказал:

– Ты чего же!

Он подошел и взял меня за плечо, чтобы увериться в моей реальности. И не отпускал, больно давя плечо пальцами. Он ждал перерыва в игре, чтобы вытолкнуть меня на площадку. Краем уха я услышал, как сидевшие на скамье потные, измученные ребята говорили вразнобой: «Привет», «Здравствуй, Гера». Раздался свисток. Нам били штрафной. И я пошел на площадку. Навстречу мне тяжело плелся Иванов, увидел меня, ничуть не удивился и шлепнул меня по спине, как бы передавая эстафету. И тут зал захохотал. Насмешливо и зло. И не только надо мной смеялись люди – смеялись над командой, потому что поняли, что команде совершенно некого больше выпустить. И я бы, может, дрогнул, но высокий, пронзительный голос – по-моему, Тамарин – прорвался сквозь смех:

– Давай, Гера!

Судья посмотрел на меня недоверчиво. Подбежал к судейскому столику. Но Андрей Захарович, видно, предвидел такую реакцию и уже стоял там, наклонившись к судьям, и водил пальцем по протоколу.

– Как мяч будет у меня, – шепнул мне Толя, – беги к их кольцу. И останавливайся. Ясно? С мячом не бегай. Пробежка будет.

Он помнил о моем позоре. Но я не обиделся. Сейчас важно было одно – играть. Я успел посмотреть на табло. Литовцы были впереди на четырнадцать очков. И оставалось шестнадцать минут с секундами. Литовцы перешучивались.

Наконец судья вернулся на площадку. Литовец подобрал мяч и кинул. Мяч прошел мимо. Литовец кинул второй раз, третий. Мяч провалился в корзину. В зале раздались аплодисменты. Я глубоко вздохнул. Я не должен был уставать. А красиво ли я бегаю или нет – я не на сцене Большого театра.

Я успел пробежать полплощадки и обернулся к Толе. Он кинул мне мяч из-под нашего щита. Я протянул руки, забыв дать им поправку на то, что мяч влажный от потных ладоней. Я не учел этого. Мяч выскользнул из рук и покатился по площадке.

Какой поднялся свист! Какой был хохот! Хохотал стадион. Хохотала вся вторая программа телевидения. Хохотали миллионы людей.

А я не умер со стыда. Я знал, что в следующий раз я учту, что мяч влажный. И он не выскользнет из рук.

– Давай! – крикнул я Толе, перехватившему мяч.

Какую-то долю секунды Толя колебался. Он мог бы кинуть и сам. Но он был хорошим парнем. И он мягко, нежно, высокой дугой послал мяч в мою сторону. Я некрасиво подпрыгнул и бросил мяч в далекое кольцо. И мозг мой работал точно, как часы.

Мяч взлетел выше щита и, будто в замедленной съемке, осторожно опустился точно в середину кольца, даже не задев при этом металлической дуги. И стукнулся о землю.

И в зале наступила тишина. Она была куда громче, чем рев, царивший здесь до этого. От нее могли лопнуть барабанные перепонки.

Мой второй мяч, заброшенный от боковой линии, трибуны встретили сдержанными аплодисментами. Лишь наши девушки бушевали. После третьего мяча трибуны присоединились к ним и скандировали: «Гера! Ге-ра!» И наша команда заиграла совсем иначе. Вышел снова Иванов и забросил такой красивый мяч, что даже тренер литовцев раза два хлопнул в ладоши. Но тут же взял тайм-аут.

Мы подошли к Андрею Захаровичу.

– Так держать! – приказал он. – Осталось четыре очка. Два мяча с игры. Ты, Коленкин, не очень бегай. Устанешь. Чуть чего – сделай мне знак, я тебя сменю.

– Ничего, – сказал я. – Ничего.

Иванов положил мне на плечо свою тяжелую руку. Мы уже знали, что выиграем. Мое дальнейшее участие в игре было весьма скромным. Хотя надо сказать, что никто не обратил на это внимания. Потом я бросал штрафные. Оба мяча положил в корзину. А минут за пять до конца при счете 87:76 в нашу пользу Андрей Захарович заменил меня Сергеевым.

– Посиди, – посоветовал он. – Пожалуй, справимся. Доктор не велит тебе много бегать. Для сердца вредно.

Я уселся на скамью и понял, что выложился целиком. И даже, когда прозвучал последний свисток и наши собрались вокруг, чтобы меня качать, не было сил подняться и убежать от них.

Меня унесли в раздевалку. И за мной несли тренера. Впрочем, ничего особенного не произошло. Наша команда не выиграла первенства Союза, кубка или какого-нибудь международного приза. Она только осталась в первой группе. И траур, который должен был бы окутать нас, достался сегодня на долю других.

– Ну даешь! – сказал Иванов, опуская меня осторожно на пол.

Из зала еще доносился шум и нестройный хор:

– Ге-ра! Ге-ра!

– Спасибо, – растрогался Андрей Захарович. – Спасибо, что пришел. Я не надеялся.

– Не надеялся, а в протокол записал, – сказал Сергеев.

– Много ты понимаешь! – ответил Андрей Захарович.

Валя подошла ко мне, наклонилась и крепко поцеловала повыше виска, в начинающуюся лысину.

– Ой, Герочка! – пробормотала она, вытирая слезы.

А потом меня проводили каким-то запасным ходом, потому что у автобуса ждала толпа болельщиков. И Андрей Захарович договорился со мной, что завтра я в пять тридцать как штык на банкете. Тамара взяла у меня телефон и пообещала:

– Она вечером позвонит. Можно?

Я знал, что приду на банкет, что буду ждать звонка этой длинноногой девчонки, с которой не посмею, наверное, показаться на улице. Что еще не раз приеду к ним на базу. Хотя никогда больше не выйду на площадку.

Так я и сказал доктору, когда мы шли с ним пешком по набережной. Нам было почти по дороге.

– Вы в этом уверены? – спросил доктор.

– Совершенно. Сегодня уж был такой день.

– Звездный час?

– Можете назвать так.

– Вас теперь будут узнавать на улице.

– Вряд ли. Только вот на работе придется попотеть.

– Представляю, – засмеялся доктор. – И все-таки еще не раз вас потянет к нам. Ведь это наркотик. Знаю по себе.

– Вы?

– Я всегда мечтал стать спортсменом. И не имел данных. Так почему же вы так уверены в себе?

– Потому что баскетболу грозит смерть. Потому что через несколько лет то, что умею делать я, сумеет сделать каждый пятиклассник.

И я рассказал ему об опыте Курлова.

Доктор долго молчал. Потом сказал:

– Строго говоря, всю команду следовало бы снять с соревнований. То, что случилось с вами, больше всего похоже на допинг.

– Не согласен. Это же мое неотъемлемое качество. Мог бы я играть в очках, если бы у меня было слабое зрение?

Доктор пожал плечами.

– Возможно, вы и правы. Но баскетбол не умрет. Он приспособится. Вот увидите. Ведь и ваши способности имеют предел.

– Конечно, – согласился я.

На прощанье доктор сказал:

– Кстати, я настойчиво рекомендую вам холодные обтирания по утрам. Я не шучу.

– Я постараюсь.

– Не «постараюсь» – сделаю. Кто знает – сгоните брюшко, подтянитесь, и вам найдется место в баскетболе будущего.

 

Я пошел дальше до дома пешком. Спешить было некуда. К тому же доктор прописал мне пешие прогулки.