«Думал, что сдохну. Но скрыл от всех и выиграл финал». Памяти Сергея Белова

О челноках в СССР

Основные доходы игроки и тренеры команд получали от поездок за границу, говоря конкретнее — от перепродажи товаров народного потребления. Одна поездка, даже без нарушения таможенных правил, способна была принести прибыль от 1 до 2 тысяч рублей. Конечно, постоянная спекулятивная торговля меня лично унижала. Вся эта суета, закупки на барахолках. С удовольствием я обходился бы без этого, да я и в действительности занимался таким бизнесом по минимуму, особенно на фоне многих других. Но это было доступным способом вывести себя и свою семью на иной уровень достатка и хоть как-то компенсировать сверхнагрузки в большом спорте.

Особенно унизительным было то, что свой тяжелый труд спортсмен должен был дополнять валютными операциями, спекуляцией, — тогда уголовно наказуемыми деяниями. Занимаясь таким «приработком», спортсмен высокого уровня постоянно рисковал — местом в сборной, стипендией Спорткомитета, спортивной карьерой, добрым именем.

Возникает вопрос — почему так уж было необходимо «ходить по краю», ведь и без «дополнительных доходов» профессиональные спортсмены имели жизненный уровень выше среднего в СССР? Наверное, мы понимали, что наши трудозатраты несоизмеримо выше обычных и заслуживают большего вознаграждения. Конечно, мы были молоды и стремились к лучшему — к хорошей зарплате, квартирам, личному автомобилю. Вознаграждение, которое мы официально получали за адский труд профессиональных баскетболистов, было смехотворным (особенно в сравнении с сегодняшними контрактами). А ведь почти у всех были семьи, близкие, которых нужно было содержать.

Традиционный и в целом безобидный набор при выезде туда составляли водка, икра, отечественная фотооптика. Даже эти далекие от криминала товарные потоки постоянно регулировались — количество, вес, объем вывозимых предметов корректировались таможенными правилами в сторону ужесточения. При этом все равно некоторые умудрялись вывозить по 40 кг икры.

Вывоз этого набора из Союза был первым этапом операции. Он был не самым рискованным, максимум, чем ты рисковал — это изъятием товаров на таможне и попаданием «на деньги».

Второй этап — сбыт привезенного и закупка товаров за границей — был уже технически значительно сложнее и рискованнее. Главной сложностью было найти время, когда всем этим заниматься, ведь, на всякий случай, мы приезжали за границу играть на турнирах. Риск же увеличивался в связи с более или менее активным контролем за поведением спортсменов со стороны сотрудников КГБ и консульских учреждений (что, в общем-то, во многом одно и то же). Поимка за таким занятием уже могла быть чревата санкциями, ведь подобный бизнес был поведением, позорящим высокое звание советского человека.

Конечно, в разных странах были налажены устойчивые каналы, по которым можно было быстро продать и приобрести товар. Однако все равно этот этап был рискованным и самым противным. Особенно нелегко было лидерам команды, у которых было меньше всего времени и возможностей для осуществления бизнеса. В выигрышном положении были 11-12-е номера в команде, спрос с которых был невелик и которые могли себе позволить больше времени проводить за пределами спортивных залов. Секретом Полишинеля было и то, что нередко в состав выезжающих за границу команд включались баскетболисты, которые заведомо не должны были выходить на площадку и основная роль которых состояла в содействии команде в «затарке». Порой 12-ми местами в составе тренеры и функционеры просто приторговывали.

Привозили мы в основном товары широкого потребления, пользовавшиеся в СССР спросом: одежду и обувь, стереоаппаратуру, грампластинки. Одно время самым выгодным товаром, перепродажа которого давала бешеную норму прибыли, стал мохер, почему-то очень полюбившийся советским вязальщицам. Маленькие и легкие мотки были удобны в транспортировке, а в комиссионных магазинах в Союзе улетали «на ура». Существовали какие-то ограничения по ввозу — не то по количеству мотков, не то по весу, не помню. Какое там! Мягкие мохеровые шарики утаптывали ногами, доводя их до войлочной плотности, и набивали ими хоккейные баулы.

Третий этап — ввоз товара в страну — был самым рискованным. В зависимости от того, что ты вез, в каких количествах, какое настроение было у таможенников и еще от целого ряда факторов, зависела степень этого риска. Можно было отделаться легким испугом, а можно было загреметь по-настоящему, в том числе и под статью. Мы постоянно ходили по лезвию ножа, постоянно рисковали своими карьерами, спортивными званиями, делом всей нашей жизни. Поистине это была уродливая сторона жизни советских спортсменов.

Эпопея пересечения таможенной границы советскими спортсменами временами приобретала и комические очертания. Помню, как уже в конце 70-х наш знаменитый центровой Владимир Ткаченко, бывший страстным меломаном, проходил таможню с грузом грампластинок с записями западных групп (вполне допускаю, что приобретенных им не на продажу, а для себя). Утомившись претензиями сотрудницы таможенной службы по поводу очередного диска и протестуя против перспективы его изъятия, Тканя, нависая своими 220 см над бедной женщиной, прогудел, как из бочки: «Дура, это ж Смоуки!»

Четвертый этап был самым легким, хотя формально именно он и образовывал состав преступления под названием «спекуляция» — шедевр советского уголовного права, объявлявший общественно опасным деянием то, на чем во всем мире основывается экономический оборот. Насколько я знаю, этот деликт вышвырнули из уголовного кодекса в самом начале 90-х, так что перед законом я абсолютно чист. А в 70-е комиссионные магазины, скупщики позволяли спортсмену-олимпийцу быстро и относительно безопасно сбыть привезенные вещи, положить в карман прибыль, засадить на радостях стакан и перевести дух. До следующего выезда.

О чемпионате Европы-1971

Чемпионат в Эссене стал для меня лично новым испытанием на прочность. Во время турнира я заболел. Уже в полуфинале чувствовал себя плохо, а перед финалом и вовсе слег — температура под 39, кровь носом. Думал, что сдохну. Ничего — скрыл от всех и играл, не подавая виду. Шесть часов после того выигранного финала я не мог выпить ни глотка из любезно предлагаемого мне товарищами по команде — все комом стояло в горле. Только в 4-5 утра я сумел проглотить какую-то дикую смесь из пива и шампанского.

Свой поступок я не считал подвигом. Если бы я сообщил о своей болезни и попросил освободить от игры, меня бы не расстреляли, не отчислили из сборной. Вполне возможно, что и результат матча и турнира был бы для команды таким же успешным и без меня. Но добиться его команде совершенно точно было бы сложнее. Я уже обладал определенными опытом и интуицией и знал, что итальянцы в полуфинале меня бздят, югославы в финале меня бздят, так как же это я им дам спокойной жизни и какие-то надежды на успех? Нет, это не было геройством, это был мой осознанный и спокойный выбор.

О великой команде

В нашем коллективе сложились хорошие, рабочие отношения. В нем никто не тянул одеяло на себя, но при этом каждый хорошо представлял себе собственные возможности и возможности партнера. При необходимости практически каждый мог в определенный момент игры исполнить собственную партию, а в нужный момент — дать сыграть партнеру. Это как у Ремарка в его страшной и пронзительной книге «На западном фронте без перемен»: если известно, что кто-то швыряет гранаты дальше всех, то другие и не оспаривают его преимущества, потому что это вопрос жизни и смерти всего взвода. Когда тебя придавят в концовке, уже нет времени выяснять, кто лучше — в такие моменты дорога каждая секунда. И эти секунды — время лидеров.

О Паулаускасе и финале Олимпиады-1972

В мюнхенском финале Модестас нам не помог. Не то, чтобы совсем не помог, но сыграл явно не в меру своих возможностей. Причин этому могло быть несколько. Перед Олимпиадой он только-только восстановился после тяжелой травмы — рвал ахилл. 193 см Паулаускаса против двухметровых и мощных третьих номеров американцев были, конечно, недостаточными. Но главную роль, думаю, сыграло тактическое построение Кондрашина, избранное им для финала, — легкий состав, в котором Моде не нашлось места.

Уверен, что непопадание в старт в олимпийском финале, к которому литовец шел на протяжении многих лет упорного труда, было для него, при его амбициозном характере, настоящей трагедией. Когда обсуждались возможные перспективы переигровки финала, был, я знаю, единственный человек, который этого хотел, — Модя. Своим вкладом в олимпийское золото он не мог быть удовлетворен. Он никому не говорил об этом, но мне не обязательно было это слышать. Я его знал как облупленного.

О дружбе с Паулаускасом

Мы никогда не выясняли отношений. Моя замкнутость и прибалтийский менталитет Модестаса в данном случае прекрасно сочетались. Конфликты между нами можно пересчитать по пальцам. Первый приключился, когда на моей первой тренировке в сборной Паулаускас умышленно бросил мяч мне в лицо. Позднее я узнал, что это его привычная манера обращения с новичками. Другой случай также показателен.

На чемпионате мира 1970-го в Любляне дела у нашей сборной шли неважно. После поражения от США в решающем матче мы окончательно утратили шансы на победу в турнире. В этой игре Модестас неудачно пробивал штрафные — в частности, на последних минутах не забил четыре или три из четырех, точно не помню. В какой-то степени можно было сказать, что мы проиграли из-за него.

По возвращении в номер Паулаускас был мрачнее тучи. Тут появился Стяпас Бутаутас, известный литовский баскетбольный специалист (это он несколько лет отработал на Кубе, фактически вытащив команду Острова свободы на уровень олимпийского пьедестала). На жуткой смеси литовских слов и русского мата он стал ругать Паулаускаса, укоряя его за смазанные штрафные.

Выслушав эту тираду, Модя сорвался — бросив свирепый взгляд на меня, он крикнул: «Да, да, зато вот некоторые не мажут!» У меня к тому моменту в играх на чемпионате мира результат исполнения штрафных был 32 из 32. Не знаю, почему это разозлило Модестаса, скорее всего, просто был расстроен человек.

Тем не менее меня это задело. Но дал понять я это Моде весьма своеобразным способом. На первых минутах следующего матча с Югославией, от результата которого зависело, сумеем ли мы взять хотя бы бронзу, я встал на линию пробивать штрафные. И, глядя Паулаускасу прямо в глаза, умышленно бросил мимо кольца. Второй бросок, разумеется, забил, на результат матча мой демарш не повлиял, но Модя все понял без слов и скандалов. Больше мы эту тему никогда не обсуждали.

Об Александре Белове

Мне не хочется рассказывать о нем по сформировавшемуся шаблону — «юный гений, Моцарт баскетбола, творец олимпийской победы, жертва бесчеловечной системы», хотя все это в той или иной степени правда. Для меня Сашка — действительно гениальный человек, к тому же — дорогой мне, хотя особенно близки мы с ним никогда не были. Поэтому мне важно сохранять в собственной памяти его целостный образ — с его недостатками, ошибками, провалами и гениальными успехами. Таким — цельным, светлым и живым — он мне нравится больше, чем та икона, которую из него сделали после его трагического конца.

Сразу хочу развеять один стереотип — о моей якобы сохраняющейся ревности к Сашке, на долю которого выпало совершить в мюнхенском финале решающий бросок, принесший нам олимпийское золото. Мол, Сергей Белов волок на себе всю игру, набрал в ней 20 очков, а в итоге остался в тени своего однофамильца. Это полный бред.

Что я готов был убить Сашку после его невероятного по безумию паса в никуда за восемь секунд до финальной сирены — это правда. У меня не укладывалось в голове, что игрок такого уровня, в таком важном матче, видя меня свободным от опекунов в непосредственной близости и глядя мне прямо в глаза, способен сделать совершенно нелепую и в итоге чуть не ставшую роковой ошибку. Не преувеличивая собственных достоинств, отдай Белов в тот момент пас мне, всей этой нервотрепки бы не было — убить оставшиеся секунды, пусть даже засунув мяч под майку, я бы сумел. Теперь же из-за одной ошибки гениального игрока, отыгравшего весь финал чрезвычайно полезно и эффективно, наша олимпийская мечта рухнула на наших глазах.

Об отношениях А. Белова и Кондрашина

Фактически заменив Белову отца, Кондрашин перенес на воспитанника и отцовское всепрощенчество, которое, считаю, во многом и сгубило Сашку. Контроль за молодой звездой, любимцем ленинградских болельщиков, не был ни до конца полным, ни до конца строгим. Многое Петрович прощал ученику. Винить за это Кондрашина трудно — большинство тренеров верит в своего наиболее близкого, наиболее доверенного ученика и всегда надеется на лучшее.

В итоге, не обладая твердым, как алмаз, характером, Александр все больше сползал в захватывавший его поток веселого разгула, царившего в ленинградском «Спартаке». Они тогда были веселой командой. Гуляли тоже весело и от души — с валютными проститутками и ведрами из-подо льда для шампанского на голове. Белов все чаще ходил по краю при прохождении таможни, что в итоге закончилось двумя крупными срывами. «Залетал» он в основном в группе товарищей, которые, зная отношение Кондрашина к Белову, постоянно провоцировали его на приключения в надежде на то, что ему все простят, а они спрячутся за его широкую спину. Обладая добрым, широким, по-настоящему русским, в чем-то бестолковым характером, Сашка никому не отказывал.

Об антагонизме двух столиц

«Вторая столица», «культурная столица», «колыбель трех революций», «великий город с провинциальной судьбой» — все эти эпитеты и штампы выражали одно — неудовлетворенность ленинградцев той ролью, которую стала играть некогда одна из самых великолепных европейских столиц в послереволюционной истории, ностальгию по былому величию.

Особый колорит имели взаимоотношения с Москвой. Историческая конкуренция двух российских столиц после того, как первопрестольная безоговорочно укрепилась в качестве главного города страны, стала порой перерастать в самую настоящую неприязнь. Москвичи относились к Ленинграду со снисходительной симпатией как к городу с уникальным архитектурным ансамблем, богатому художественными и артистическими талантами, но категорически неспособному произвести что-то по-настоящему стоящее в экономике, политике, а также и в спорте. Все лучшее для них по определению было сосредоточено в Москве.

Ленинградцы с позиции более слабой и незаслуженно, по их мнению, ущемленной стороны, тихо ненавидели Москву, считали ее «большой деревней», наполненной жлобами, хамами и всяческим сбродом, не имеющим и отдаленного представления о подлинной культуре и подлинных жизненных ценностях. Они беззаветно любили свой прекрасный город и дорожили малой родиной, наверное, более, чем кто-либо в Союзе.

В какой-то мере правы были обе стороны. «Деловая жизнь» в Москве, потребительски-прагматичное отношение к людям вызывали у меня неприязнь не меньше, чем у коренных ленинградцев. В то же время, при всех откровенных недостатках Москвы, раздолбайства, безалаберности и высокомерного непрофессионализма было, по моим впечатлениям, хоть отбавляй именно в Ленинграде.

Бегство за длинным рублем и за славой в Москву, не так уж редко происходившее в среде политиков, артистов, спортсменов, воспринималось в городе на Неве особенно болезненно. Наоборот, примеры верности родному городу, также весьма распространенные, воспевались народным сознанием и с особым удовольствием ставились в пику ненавистной Москве.

Справедливости ради скажу, что сохранять верность малой родине и пренебрегать Москвой гораздо проще, когда малая родина — не что-нибудь, а вторая, а в каких-то аспектах и первая столица страны со всеми связанными с этим атрибутами, а не Киров, Братск или поселок Шегарка Томской области.

О таможне, жизни и смерти

История взаимоотношений Александра Белова и Александра Яковлевича Гомельского достаточно туманна. Знаю, что вокруг скандалов на таможне, в особенности в 1977-м, ходило много разговоров о «заказе» под Белова и Кондрашина, о том, что таким образом некие демонические силы устраняли конкурентов ЦСКА и освобождали места в старте национальной сборной. Популярна и версия о том, что таким нестандартным путем Гомельский пытался организовать переход Белова в ЦСКА.

Все это не кажется мне правдоподобным в полной мере. При том, что Александр Яковлевич Гомельский был очень своеобразным человеком, для которого цель часто оправдывала средства… И при том, что — я знаю это достоверно, — Александр Яковлевич испытывал жесточайшую ревность к Кондрашину в связи с его победой на Олимпиаде в Мюнхене и считал (вполне обоснованно) Александра одним из главных творцов этой победы.

Тем не менее я думаю, что в основном эти инсинуации далеки от истины. Я не верю в то, что для переманивания одного — пусть даже очень талантливого и ценного — игрока из команды в команду или даже ради устранения его из состава конкурентов могла быть запущена такая колоссальная машина государственного давления. Действительно, контрабандой — в тогдашней ее трактовке — занимались все, но в различной степени. Будучи игроком сборной СССР и регулярно совершая поездки за границу, важно было правильно определить грань, за которую нельзя переступать, чтобы не нарушать закон по-настоящему серьезно и не схлопотать по-настоящему серьезные проблемы.

Что действительно было, так это предложение Гомельским Белову после таможенной истории фактической сделки: избавление спортсмена от неприятностей взамен на его переход в ЦСКА. Согласен, что это предложение «с душком», но Яковлевич, как человек практический и действительно располагавший возможностями «отмазать» Белова, видимо, считал себя вправе не стараться впустую. Был в состоянии помочь бескорыстно и сохранить для национального баскетбола сверхталантливого игрока, но не помог. Это уже вопрос моральных оценок, которые я сейчас выставлять не хочу. Как говорили древние, «умному — достаточно». Однако саму по себе ситуацию на таможне я не считаю смоделированной. Слухи и предположения об этом распространяли в основном люди из ленинградского окружения Кондрашина, которые сами вели себя не всегда красиво.

Сашка отказался от предложения Гомельского. Наверное, абсолютно правильно сделал. Однако, сделав этот шаг, он не сделал следующий, более важный и гораздо более тяжелый. Продемонстрировав верность родному городу, клубу, тренеру, неприятие грязных и закулисных схем, Белов не смог с достоинством перенести репрессии, которые обрушились на него неизбежно вслед за его мужественным решением. Отвергнув ЦСКА, он и в «Спартаке» не стал доказывать свою правду.

Вместо того чтобы стиснуть зубы и реализовать себя в тренировках и играх, пусть до поры до времени лишь в национальном чемпионате, Сашка на полгода запил, потом на фоне ослабленного запоем организма заболел сальмонеллезом, утратил тренированность и сам себя вогнал в тяжелейшее психологическое и физиологическое состояние.

В результате всех этих невзгод он похудел на 14 кг. Когда он приехал в Латвию на сбор, где национальная команда готовилась к чемпионату мира 1978-го, на него было страшно смотреть. В команду он не попадал из-за статуса невыездного, приехал просто повидаться с ребятами или по какому-то поводу приглашенный Гомельским. Не исключено, что тот хотел сделать Белову еще одно «коммерческое предложение», но убедился, что, пожалуй, уже незачем. Лично мне уже тогда интуитивно стало ясно, что с Сашкой происходит что-то по-настоящему плохое и что к нормальному состоянию он уже не вернется.

Команда в тот момент практически никак не отреагировала на состояние своего товарища. Большой спорт жесток, и в период подготовки к важным соревнованиям все посторонние события не осмысливаются, а просто фотографируются. Мы и не знали, что видим Сашку живым в последний раз.

О медицине в СССР и России

Я, разумеется, был не в курсе Сашкиного диагноза и оказывавшегося ему лечения. Хотя о некоторых деталях я слышал от знакомой женщины-медика, входившей в состав медицинского консилиума, разбиравшего случай Белова. Если я правильно понял, врачи, с учетом редкости заболевания, вначале долго разбирались, какого качества опухоль вокруг сердца спортсмена. Потом, когда уже было ясно, что операция — это вопрос жизни и смерти больного, долго не решались ее делать. В конечном итоге постарались просто снять с себя ответственность, свалили все на сверхнагрузки и не подготовленный к ним организм.

Возможно, мое мнение будет звучать непрофессионально и по-обывательски, но мне кажется, все равно нельзя было просто ждать развития болезни, фактически — просто давать человеку умереть. Не имеет значения, что это был олимпийский чемпион, краса и гордость ленинградского и советского спорта. Если уж он получил такое лечение, что говорить о «простых смертных»?

Беда в другом — в общей неспособности важнейших систем жизнеобеспечения в государстве адекватно реагировать на нестандартные угрозы (да и на стандартные тоже). Самые важные в любом обществе профессии — учителя, врача, милиционера — в полном загоне, собираются там люди не по призванию, и даже не за высокие зарплаты, а просто потому, что больше нигде не пригодились. Конечно, есть у нас и выдающиеся специалисты, и очень достойные профессионалы, но это исключение. Сейчас по сравнению с 1978-м ситуация только ухудшилась.

О сутках после победы на Олимпиаде

Успех сборной СССР был выдающимся, невероятным. Думаю, большинство наших игроков, хотя и отдали все для победы, тоже до конца не верили в успех. Не удивительно, что мои товарищи, впервые в истории своей страны ставшие олимпийскими чемпионами, на этот раз забыли о сдержанности и ликовали без удержу.

Все это время у судейского столика шло бурное выяснение отношений. К нам американцы не подходили — мы по-прежнему как будто не существовали для них. Но судей они буквально взяли в осаду.

Понять наших соперников было можно — несколько минут назад они таким же ликованием встретили ошибочно прозвучавшую финальную сирену, но их радость оказалась преждевременной. Но нужно было знать американцев — они не намеревались ограничиваться скандалом с судьями. Свои интересы они привыкли отстаивать очень квалифицированно, жестко и зло. Особенную ярость они испытывали от того, что поражение от нас в финале Олимпиады было не просто первым поражением в их олимпийской истории. Оно нанесло тяжелейший удар по их самолюбию, амбициям, национальной идеологии.

Одним словом, когда отшумела первая волна восторгов от нашей победы и баскетболисты СССР, все еще пребывая в эйфории, потянулись в подтрибунные помещения, было уже известно, что Штаты подали официальный протест. Теперь судьбу олимпийского золота предстояло решать спортивным администраторам и юристам.

До 5 утра мы оставались в раздевалке под трибунами «Баскетбол-халле». Все это время сохранялась полная неопределенность с нашим будущим. Наконец, стало известно, что комиссия ФИБА по разбору протеста США назначена на 10 утра, и мы отправились в олимпийскую деревню. Делать в «Баскетболхалле» было больше нечего. Пока?..

Ночь была разбита, да и желания спать после таких потрясений не было. Игроки сборной без особой охоты сходили на завтрак, а потом разбрелись по комнатам. Неясность относительно судьбы медалей уже практически полностью угробила первоначальную радость.

Мы с Модей, при нашей исключительной общительности, и подавно носу не показывали из комнаты. Поэтому, скорее всего, самыми последними узнали исключительную новость, которую принес Башкин (помощник Владимира Кондрашина — «Матч ТВ») где-то вскоре после полудня: протест США отклонен, в три часа дня — награждение! Из многократно повторенных рассказов и репортажей известно, что Башкин подал эту новость не без театрального таланта: «Переигровка» — «Как переигровка?.. » — «Через четыре года, в Монреале». Мы этого не видели, узнали радостную весть уже от кого-то из ребят. Однако радость, как оказалось, была преждевременной. США подали второй протест — в МОК. Опять воцарилась неопределенность.

Только около полуночи, после многочасового ожидания, от которого и победа-то уже была не в радость, нам все-таки вручили наши многострадальные золотые медали. Награждение было проведено после финала гандболистов, что, конечно, несколько смазывало впечатление. Тем не менее теперь-то все действительно закончилось. Золото Олимпиады впервые в истории было нашим!

Не знаю, осознавали ли мы эту значимость тогда, через сутки после той адской ночи в мюнхенском «Баскетболхалле». Наверное, нет. Было просто ощущение огромной ответственности, наконец-то свалившейся с плеч. Не знаю, почему, — возможно, из-за столь долго копившегося напряжения, — но на…рачились мы тогда все поврозь. Мы с Паулаускасом официально отпросились до утра у тренеров, уехали из олимпийской деревни и вместе с прыгуном Кястутисом Шапкой керосинили всю ночь с какими-то местными литовцами.